Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
Питаемся хорошо, чему очень помогает изобилие ягод, грибы и бесплатная картошка"[334].
Вечерами мужчины отправлялись за водой на колодец и долго стояли там, что-то обсуждая. Их беседы жены, смеясь, стали называть "мужчины у колодца". Во время такого стояния у колодца они и узнали о взрыве атомной бомбе. Кто-то услышал сообщение по радио. Андреев воспринял событие как апокалиптическое, долго и возбужденно переживал.
Дождливая погода с начала августа сменилась зноем, и засобиравшиеся было Андреевы остались еще на неделю.
"Очень вылезло старое… — делилась Татьяна Морозова в письме к подруге, знавшей и Андреева, и Русакову, их давние отношения. — Погода наконец установилась, началась жатва, работаем целыми днями, т<ак>ч<то>Даню и Галю я почти не вижу. Только вечером, но они рано ложатся и пытаются уснуть, чему мешают блохи. Сегодня хороший вечер, Даниил мрачен, и Алла не отходит от него. Пошла к Галиному окну, предложила ей выйти, но она не может, моет посуду.<…>Прекрасный она человек, я ее любила, мою "королеву"… Завтра все уезжают. Тяжело, даже очень"[335].
Гости уехали из Филипповской 19 августа.
5. Новая жизнь
Сразу после Филипповской Андреевы отправились в Измайлово, к Валентине Миндовской. Ее мужа все еще не отпускали из армии. Измайлово в те времена казалось загородом, хотя туда можно было добраться не только на электричке, но и на метро или на 14–м трамвае. Место, где жила Миндовская, называлось с незапамятных времен Анны Иоанновны Измайловским Зверинцем. Дачная улица — небольшие деревянные дома с мансардами и высокими крышами — располагалась у самого леса, ставшего парком имени Сталина.
Е. А. Андреева-Бальмонт. 1940–е
На втором этаже дома с балкончиком в 4–м Измайловском проезде, среди лиственниц, и лип уже жили две гостьи. Они, как оказалось, по недоразумению, заняли место Коваленских, которые сами же и направили их к Миндовской. Это две замечательные женщины — Екатерина Алексеевна Андреева — Бальмонт, бывшая жена поэта, и ее ближайшая подруга — Леля, Ольга Николаевна Анненкова. Они и жили, вернее доживали, вместе, в Хлебном переулке (подруг потом и похоронили рядом на Даниловском кладбище). Екатерина Алексеевна, узнав о смерти в Париже Константина Бальмонта, в 1944–м принялась писать о нем, потом, увлекшись, о другой своей давней любви — о князе Урусове, и закончила воспоминаниями о детстве. Видимо, в Измайлове она не оставляла этих занятий.
Андреева — Бальмонт была убежденной антропософкой, как и ее младшая подруга. Несмотря на разницу между ними в семнадцать лет, часто казалось, что подруги — ровесницы, несмотря на непохожесть: Екатерина Алексеевна — высокая, внушительная дама, Ольга Николаевна — небольшого роста, худощавая и подвижная. Обе с молодости искали разгадок "тайн бытия" по доктору Штейнеру. Анненкова некогда слушала лекции Штейнера, участвовала в постройке Гетеанума и даже получила от учителя права "гаранта", то есть имела полномочия принимать в Общество. В 31–м ее арестовали по делу об организации антропософов, но она отделалась трехлетней высылкой в Орел.
По свидетельству Аллы Александровны, эти милые старушки пытались увлечь антопософской верой и Даниила. Книгами Анны Безант, Рудольфа Штейнера, конфискованными при аресте, снабжали его именно они. Благодаря им прочел он неопубликованные "Воспоминания о Штейнере" Андрея Белого, упомянувшего в них и Анненкову. Но доктор Штейнер Даниила Андреева не увлек, и не только потому, что показался "великим путаником", а из-за "резкой антипоэтичности". Отсутствие поэзии, считал он, свидетельство неистинности, признак ложных умственных построений.
В Измайлове Андреевы чаще всего гуляли по лесу, шли к Серебряному пруду, иногда, по аллейкам в акациях, выходили к запустенью Государева двора, облепленного пристройками и давно забывшего богомольного Алексея Михайловича.
После беззаботности живописных прогулок, тишины уже в начале сентября они вернулись домой, к будням. По ночам он опять писал. Тому, чтобы роман продвигался, мешало все. Заботы о хлебе насущном, скудном и достававшемся трудно. Приступы депрессии. Вседневные, никак не кончавшиеся хлопоты. Но, когда не писалось, ему становилось еще тяжелее. Жене запомнились короткие отдохновения, вечера вдвоем. "Даниил читал вслух, я вышивала. Это называлось "мы читаем". Как-то случайно я разыскала очень красивые разноцветные нитки — гарус, кусочек канвы и хорошие иголки. Даниил сказал, что все это принадлежало Бусеньке, Евфросинье Варфоломеевне. Он страшно обрадовался, когда я нашла эти нитки, канву и начала вышивать. Я вышила сумочку, потому что ее у меня не было.<…>
Даниил очень любил читать вслух, когда я вышивала. И говорил: "У меня такое чувство, что ты не теряешь времени, слушая меня, а занята делом, тем более что ты вообще не можешь сидеть без дела…""[336].
Он читал ей то, что писал. Читал "Преступление и наказание", "Тристана и Изольду", Мережковского, рассказы отца…
Тогда же они вместе стали бывать в консерватории. Слушали Вагнеровский цикл, потом Бетховенский. "Лоэнгрином" дирижировал Мравинский. Это запомнилось… Выросшая в музыкальной семье, Алла Александровна привыкла жить с музыкой, ходить в концерты.
"Так началась наша жизнь, — вспоминала она о послевоенном времени как о счастье. — Мы были очень бедны. К этому времени я уже стала членом МОСХа, но денег все равно не было. Поэтому мы не могли обвенчаться: не на что было купить кольца. Формально же все получилось легко. Мне не хотелось лишний раз травмировать Сережу, поэтому я просто взяла справку о его пребывании в психиатрической больнице и на этом основании явилась в суд одна и развелась. Расписались мы с Даниилом 4 ноября 1945 года. Важно, что мы были вместе, и, конечно, мы тогда думали, что вот еще немножко — и обвенчаемся. Обвенчались мы через двенадцать лет…"[337].
Поглощенный романом, стихов Андреев стал писать очень немного. Одно из тогда, в 45–м, написанных — о детстве. После войны, после утрат, горьких для него размолвок с Коваленскими, он все чаще стал вспоминать маму Лилю, дядю, уклад и свет добровского дома:
Наставников умных и спутников добрыхТы дал мне — и каждое имя храню, —Да вечно лелеется мирный их образДушой, нисходящей к закатному дню.
Стихи вырастали из благодарности — "За детство — крылатое, звонкое детство, / За каждое утро, и ночь, и зарю…" Были и встречи, напоминавшие о "звонком" детстве. Узнав, что наконец-то он женился, пришла посмотреть на Данину избранницу няня, когда-то выхватившая его из чернореченской проруби. Они не виделись с начала войны. Потом случайно встретился с Ириной Кляйне. "Как-то мы ехали в троллейбусе, перед нами, через два сидения, сидела женщина с пышными белоснежными волосами, которыми мы с Даниилом залюбовались, — рассказывала Алла Александровна. — Когда она вышла, и Даниил глянул за окно, он узнал Ирину Кляйне. "Кляйне, Кляйне", — закричал он. "Данечка!" — она его узнала, но троллейбус уже покатил. Кляйне была теперь Ириной Ивановной (Яновной) Запрудской". Это была совсем не та Ирина Кляйне его детства, а уверенная, благополучная жена работника МИДа, "очень советская". Но общие воспоминания волновали и ее.
6. Встречи в Измайлове
"…Господь дал нам вместе услышать начало колокольного звона, когда ожил голос колокола Новодевичьего монастыря в Сочельник 1946 года. Мы шли на Новодевичье кладбище, на могилу матери Даниила, когда в одно мгновение воздух наполнился этим потряса ющим звуком, а прохожие, тайком погладывая друг на друга, тихо плакали"[338], — пишет Алла Александровна о начале первого послевоенного года. После Рождества они опять собирались в Измайлово.
Мужа Валентины Миндовской в декабре 45–го наконец-то демобилизовали. Лев Михайлович Тарасов казался человеком тихим, но очень впечатлительным, болезненность подчеркивали сгорбленные плечи. Из армии, где, как и Андреев, служа в госпитале, он насмотрелся на смерти и страдания, Тарасов вернулся с нервным расстройством, мучился депрессиями. Волнуясь, молчал, курил, аккуратно держа двумя пальцами всегдашнюю "беломорину". Но внутренне сосредоточенный и твердый, глубоко верующий, производил впечатление значительное — "кремень", говорили его знавшие. Тарасов занимался искусствоведением, писал стихи. Работал редактором. Как-то на него пожаловались, что он приходит на службу с опозданием. В ответ на недовольство начальства, Лев Михайлович спросил: "У вас есть претензии к моей работе?" "Нет". "А я не могу приходить на работу с оторванной пуговицей". Так он и продолжал приходить к 12–ти. Эта внутренняя независимость нравилась Андрееву. Еще с фронта он в одном из писем Валентине писал о Тарасове: "Я чувствую в нем близкого человека, никогда его не видав, — как это ни странно"[339]. Познакомившись, они подружились. Дружба стала семейной.
