Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 2

Серебрякова4, верно, очаровательна колоритом, но чересчур мягка и опущенна; руки и поза - без мускулов совершенно - такая женщина, верно, охотно чистит картошку, avec abandon111, П<етрова>-Вод-кина5 я люблю (вернее — он мне нравится), но его, идущая (по внутреннему родству) манера от примитивов или Византии, не идёт Вам, как может не идти платье. - Кстати, один знакомый на днях вернулся из Грузии, там - огромная и чрезвычайно интересная выставка работ Шухаева — графика и театр. В Грузии он нашёл настоящую родину; его очень любят, и природа, и образ жизни ему близки, он до сих пор много работает, а в М<оск>ве не бывает почти никогда. Что с Верой Шух<аевой>6 жива ли не знаю. — После Ваших портретов на сл<едующий> день получила бандеролью журналы для вязания, посланные через А<лександру> Зах<аровну> Ириной - журналы хоро-

ши очень, передайте от меня огромную благодарность Ирине (у меня нет её адреса).

А теперь я примчалась в Москву повидаться с Катей Старовой до её отъезда в Ленинград и получила скатерть, кофточку и ещё журналы J<ardin> des Modes. Спасибо тысячу раз, дорогая Саломея, и за подарки, и за то, что сами их выбирали, и за память сердца. Я бесконечно тронута всем присланным, и тем, что это -от Вас. Только неловко, что всё же прислали кофточку; это, верно, дорого стоит и Вы в чём-то себя лишили. Это напрасно. А кофточка прелестная и на мне хороша, скатерть же лучше, чем мне мечталось! Спасибо, дорогая!

Провела с Катей Ст<аровой> неск<олько> часов, она всё рассказывала, очень мило, но безостановочно, и гл<авным> образом о своих друзьях-священниках, и у меня под конец в голове от них замельтешило; кормила меня обедом по интуристским талонам (об этих гигантских обедах Вам, верно, не раз рассказывала Вера) — и я ушла, наконец, донельзя насыщенная священниками («милейший отец такой-то, прелестный отец такой-то») и едой, чуть живёхонька, с жадностью, как в детстве, унося подарки. Теперь еду в Тарусу — в Москве жара... Да, Ирина права, Jardin des Modes, по крайней мере его Tricots112 — далеко не то, что было при Вожеле. Впрочем, и времена не те — то была МОДА, а теперь — клоунада. Крепко обнимаю Вас, пишу наспех, спешу на поезд.

Ваша Аля

Нашу улицу в Тарусе переименовали — ул. Ефремова, № тот же.

1Александр Евгеньевич Яковлев (1887-1938) - живописец, сценограф, с 1919 г. жил во Франции, друг В.И. Шухаева, преподавал в художественной школе, где училась в 1928 г. А.С.

2Василий Иванович Шухаев (1887—1973) - художник. С 1920 по 1935 г. жил во Франции. Основал вместе с А.Е. Яковлевым художественную школу. В 1928 г. у Шухаева училась Аля Эфрон (его давняя знакомая С.Н. Андроникова-Гальперн хлопотала о бесплатном обучении Али в этой школе). В 1935 г. Шухаев возвратился в СССР; с 1937 по 1947 г. находился в ИТЛ (Магадан). После освобождения обосновался в Тбилиси, но ежегодно месяца четыре проводил под Москвой. На выставке, посвященной 90-летию со дня рождения В.И. Шухаева, экспонировался подготовительный рисунок к «Портрету Гальперн» (1922 г.) из частного собрания. Сам портрет находится в музее г. Гента.

3 «Мускул - крыла» - завершающая строка стих. «Преодоление» (Стихи к Пушкину, II. 288).

4Зинаида Евгеньевна Серебрякова (1884-1967) - художница, член объединения «Мир искусства». С 1924 г. жила во Франции. После смерти С.Н. Андрониковой-Гальперн ее портрет работы 3. Серебряковой (1924 г.) был передан Государственному музею искусств Грузинской ССР в Тбилиси.

5Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878-1939) - живописец. Портрет Андрониковой- Гальперн поступил в 1976 г. в дар Третьяковской галерее из Лондона.

6 Речь идет о В.Ф. Шухаевой, жене художника.

П.Г. Антокольскому

8 июля 1967

Павлик мой дорогой, меня две недели не было дома, т. е. в Тарусе, и я разминулась с Вашим письмом, за которое обнимаю Вас.

Да, Вы совершенно правы, было противостояние поэта — коллективу, но суть его была обратна той, к<отор>ую Вы называете. Всю жизнь мама относилась не без высокомерия ко всем искусствам, к<о-тор>ые не были слово (за исключением музыки, к<отор>ую она к слову приравнивала), и поэтому упоминаемый Вами «наив» («наивное искусство») в её случае принадлежит именно театру, а не поэту; театру со всеми его реквизитами, декорациями, machineries, со всей эфемерностью результата совместных усилий театрального коллектива. От пьесы (хорошей, разумеется!) — поставленной в театре, равно как и непоставленной — что остаётся? Да пьеса же! Актеры стареют, режиссеры умирают, декорации превращаются в прах - а слово, к<ото-ро>му они служили (или не служили) — бессмертно; вот, приблизительно, как рассуждала (впрочем, она никогда не «рассуждала» — не то слово!) — мама перед лицом Вахтанговской студии, для к<отор>ой были написаны все пьесы её романтического цикла и к<отор>ая не приняла ни одной. И что же? Прошло четыре десятилетия; лучшие из маминых пьес всё так же свежи, и прелестны, и грустны, как и тогда; а театра им. Вахтангова нет, хоть он и стоит себе на Арбате.

Что до коллектива «весельчаков и полуношников» — то с ним-то мама чудесно ладила и сама в те годы была «весельчаком» (танцующим на вулкане) — а полунощницей оставалась всю свою жизнь.

Знакомство её тогдашней со всеми тогдашними вами заставило её попробовать словесную полифонию театрального (драматургического) жанра; ей очень хотелось увидеть свои пьесы на сцене — и в этом нет разногласия с её коренным невосприятием зримых искусств; не вышло? Ну что ж! Фея заедет за её Золушками в следующем столетии; была бы Золушка, а фея приложится... (Кстати, как талантлив был тот безымянный переводчик, к<отор>ый нашёл это чудесное русское имя для французской Cendrillon!)

Насчёт Лозена: я ведь говорю не о цветаевском Лозене, к<ото-р>ый в образе Юры Завадского (того!), а о тех нескольких уничижительных словах, к<отор>ые говорите Вы о реальном Лозене — и приводимая Вами цитата — забыла чья — тоже уничижительна, и только. Не стоило ли бы, справедливости ради, сказать нечто более объективное о его, по меньшей мере сложной, жизни и трагической судьбе? (Он несколько напоминает мне жертв нашего 1937 — и последующих — годов — подготовлявших революцию изнутри старого режима, и не принятых ею, и ею убитых. Поэтому-то, справедливости ради...)

Вновь сижу за переводами — с отвращением. Ничего не получается; приблизительные слова вместо единственных. Сижу над ними в тревоге внутренней, как собака на вокзале; все запахи и шумы не те. Очень хочется на волю — от самой себя: просто погулять и отдохнуть. Как-то Вы себя чувствуете? И какое у Вас лето? не только в смысле погоды, а вообще?

Нет ли у Вас летнего адреса Орлова? Хотела бы написать ему. И Вам напишу на днях как следует, а это только попытка срочно-запоздалого ответа на Ваше письмо.

Сердечно обнимаю Вас, Павлик!

Ваша Аля

В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер

17 июля 1967

Дорогие мои Владимир Николаевич и Елена Владимировна, какие же вы молодцы! Как здорово, что отправились куда глаза глядят и нашли себе кусочек незахламлённого простора и пространства! Жизнь стала такой неимоверно тесной, и так нам всем необходимо хоть раз в году (хотя и год уже не год, ибо утеснилось и само понятие времени!) — расправиться, и распрямиться, и стать самим собой — как в детстве, когда непрерывно растёшь вверх и телом, и душой! — Надеюсь, что и погода у вас хороша; это тоже необходимо хоть раз в году, среди всех пасмурностей нашего времени.

У меня просторны лишь считанные минуты ранних-преранних утр, покуда ещё дремлет быт во всех его преломлениях и воплощениях — быт свой собственный, и соседский, и мировой — заметили, как жизнь обытовела вообще и всюду и всегда таскает за собой нравы и навыки коммунальной квартиры? И вот в такой кусочек ещё нетронутого и не захватанного дня наспех приветствую вас и радуюсь вам и вместе с вами чуду Чудского озера — неба, воды и берега, и желаю, чтобы оно, чудо, подольше осталось с вами и внутри вас.

О себе писать нечего, ибо из года в год жвачно повторять: «сижу над переводами» - осточертело, а я именно сижу над переводами, и что - это - Верлен, ничего не облегчает. Исхитрилась и написала Павлику то самое письмо по поводу его статьи1, на к<отор>ое он не обиделся; обещает кое-что исправить, и то хлеб; но по существу, боюсь, останется путаница и темень, потому что цветаевскую тему не проведешь на мякине сомнительных наитий; прежде всего надо знать и понимать, а этого-то как раз и нет, и начало (корни) этого парадокса именно в том, что Павлик принадлежит к поколению друзей М<а-рины> Ц<ветаевой>, так никогда её не узнавших и не понявших, ибо судили о ней (и её) - в своём измерении. Ну — что Бог даст. - Таруса переполнена дачниками и визитерами, как субботняя электричка; Ока обмелела от тел; всякое дыхание да хвалит Господа!2