Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 3
Потом Маргарита прочла наизусть эпиграмму на одного литератора, недавно сложенную Эммануилом Генриховичем, и он её слушал с равнодушным, однако чуть ревнивым, видом; тут мне вспомнилось, как однажды, на немудрящее моё замечание о некоем писателе, который «и мыслей своих толком изложить не умеет», Казакевич мрачно заметил; «Для того, чтобы уметь излагать, надо иметь что».
Поговорили об издаваемом и неиздаваемом. Я передала ему привет от гослитовской молодежи — (ещё совсем недавно он выступал у них в издательстве, они верили, что он придет к ним ещё). Он поблагодарил, просил кланяться им.
— Кстати, — сказала Маргарита, — я принесла вам занятный журнальчик — американский, на русском языке. По-видимому, их посольство старается, рассылает его кое-кому из писателей. Почему-то и я оказалась в числе. Посмотрите — это вас позабавит.
Казакевич взял журнал, подержал, но не раскрыл; повернув ко мне золотое лицо, с которого сбежала улыбка, тихо и твёрдо произнес:
— А ведь я уже побывал по ту сторону, А<риадна> С<ергеевна>'
— Как?!
— По ту сторону жизни. Было такое мгновенье, когда я переступил черту, вернее — оказался за чертой. Впрочем, мгновение ли? Земное чувство времени исчезло. Но само время ещё длилось. Я - был -там. Этого не передашь. - Он секунду помолчал. - А потом произошло чудо. - Он медленно сжал кулак. - И тогда я смог захотеть вернуться. И - вернулся.
— Не так, - сказала Маргарита, так же тихо и твёрдо. - Не так. Сперва вы захотели вернуться. А чудо было лишь следствием...
— Комсомолка тридцатых годов... — ласково и издалека отозвался Казакевич. — Она, А<риадна> С<ергеевна>, не верит в чудеса...
— Верю, — сказала Маргарита.
Помедлив, Казакевич добавил:
— А всё-таки Бог есть, или как его ни назови. Что-то - там -есть.
Разговор, вырвавшийся из четырёх стен дозволенного, плавно вошёл в прежнее русло. Мы ещё поговорили о разном, но после тех слов эти — не звучали, вернее — только звучали, и я их не запомнила. Помню лишь, что радостное, приподнятое чувство, вызванное настойчивой, убеждающей силой этого человека, крепло и утверждалось во мне. Чувство его непобедимости. Вера в неё.
Это и была та «потеря бдительности», о которой я слышала от Маргариты.
Пора было уходить. Мне не видно было лица Казакевича - он уткнул его в тот самый журнальчик на русском языке и, казалось, бегло просматривал его, быстро поворачивая страницы, — и вдруг я заметила: из-за острого угла страницы, наконец в этом повороте видимый из-за туманного заслона очешного стекла, — ясный, грустный, карий глаз давно и пристально глядел на меня.
И этот глаз — всё — знал.
Словно игла вошла мне в сердце.
Я встала, наклонилась и крепко поцеловала его в губы — всей своей жизнью всю его жизнь.
Так мы и простились навсегда.
1 Речь идет об особняке Арсения Абрамовича Морозова, построенном в 1897-1899 гг. на Воздвиженке архитектором В.А. Мазыриным в причудливом испано-мавританском стиле. С 1928-го по 1940-е гг. в нём помещалась резиденция посла Японии.
2 В 1952 г. памятник Н.В. Гоголю работы скульптора Н.А. Андреева, стоявший на Гоголевском бульваре с 1909 г., был заменен новым (скульптор Н.В. Томский).
3 См. «Братья Карамазовы» Ф.М. Достоевского (Собр. соч. в 30 т. Т. 14. С. 319).
4 Императрица Евгения (1826-1920) - жена французского императора Наполеона III, низложенного революцией 1870 г.
5 Строки из стихотворения А. Блока «На железной дороге».
6 Бараков усиленного режима.
7 Буквальный перевод французского выражения «entre chien et loup », означающего сумерки.
Проза
Стихотворения Устные рассказы
ПРОЗА
МИРОЕДИХА7
Никто не знает, сколько ей лет. Да и сама она потеряла счет годам. Так худа, что кажется бестелесной, одежда висит, как на согнутой, искривленной ветке. Из складок лица, бесформенного, похожего на плохо отжатую тряпку, глядят два так глубоко запрятанных, что кажутся забытыми, туманно-голубых глаза с чуть мерцающими зрачками. Зовут её баба Лёля, а по-настоящему Елена Ефимовна.
Она, как рассказывают мне, старше не только всех, живущих здесь, но даже и всех строений. Это тем более страшно, что часть построек сгнили и завалились, два же огромных почерневших амбара над самым обрывом, подпертых чёрными бревнами, стоят, как на костылях, и, кажется, тоже вот-вот рухнут. А она всё живёт.
«Своей семьи у неё нет, — говорят мне и, усмехаясь, добавляют: — Девушка она. А вообще-то все мы, весь станок, ей родня. Она ведь Гавриленкова, дочь того самого, кто здесь первый построился. Да вы сходите к ней, поговорите, она говорить сильно любит, да не с кем, наши-то никто не слушает...»
1
Комната у бабы Лёли большая, даже гулкая, и почти пустая. Слева неимоверная, как дом в доме, вросшая в землю русская печь. Справа - три окошка с волнообразными стёклами, лавка, два ешё приличных венских стула, маленький стол, а на нём ведерный самовар. Но это всё замечаешь и понимаешь потом. Вначале тебя ослепляет передняя стена, не передний угол, а именно вся стена, и именно ослепляет. Во-первых - образ Владимирской Божьей матери, в нечеловеческий рост, в дико раззолоченной раме барокко, потом - Ивер-ская в серебряной ризе, чуть поменьше, дальше — Божья матерь трое-
v Впервые: Эфрон А. Мироедиха: Устные рассказы, очерки, письма, из записных книжек. Федерольф А. Рядом с Алей: Воспоминания. - М.: Возвращение. 1996. С. 9-30.
ручица, там — всех скорбящих. От потолка почти до самого пола образа и образки, иконы и иконки, в окладах и без, с лампадками и без.
Всё металлическое, начищенное кирпичом, горит, как в огне.
Всё живописное, протёртое постным
МаСЛОМ, МЯГКО ПО- Станок. Акварель А. Эфрон блескивает.
- Откуда это у вас, баба Лёля?
- Да вон как церковь разоряли, я и прибрала. Они ничего, они разрешали. Сколь могла на себе перетаскать, столь перетаскала. Почитай, всё. Только вот плащаницу не смогла, жалко, ну а куда с ней? Она ничего, она и посейчас там стоит.
- Где?
- Да в церкви. Стоит себе, как новенькая. Они ничего, они её не трогают, ничего поверх не ложат.
- Кто?
- Да мужики, рыбаки, значит. Они там сети держат, невода, пу-щальни, всю свою снасть. В храме Божьем держат. Ну, ничего-о! — добавляет баба Лёля с еле тлеющей угрозой в голосе.
2
- Что тут было, милая! — говорит баба Лёля, легко наклоняясь ко мне. Легкость её движений поражает, кажется, что при каждом наклоне и повороте она непременно должна скрипеть, как заржавленная. - Евдоким у нас в те поры комсомольцем заделался (она произносит «комшомольцем»), на колокольню залез и колокола отвязывает. Их было у нас ни много ни мало, а всего одиннадцать. Два больших и три большеньких. Ох, и колокола были — малиновый звон! Отец наш, Ефим Петрович, сам выбирал на Енисейском заводе. Большие-то, как Евдоким снял их, забрали и на барже увезли. Прямо при всём народе.
- Ну, а народ что?
- Народ-то? Он, народ, ничего, ничего народ-то. Два больших и три большеньких увезли, значит, а малые — бабы разобрали. Коровам
на шею весить. Как заплутает корова в тайге, так, значит, по звону и слыхать. Ну и звон же был, малиновый звон...
Баба Лёля, вспоминая, качает головой, повязанной чистым белым платочком в красную крапинку. Вдруг вскакивает совсем по-молодому, хватает меня горячей, цепкой ручкой за плечо...
— Вот, вот он, гляди, вот идёт, комсомолец-то, вот он, колокола, колокола-то снимал который!..
За зелёными волнистыми стеклами окон — сперва за одним, потом за вторым и за третьим — проплывает, как в аквариуме, пожилой, приземистый, немного хромой человек. Голова у него совсем белая, а борода - совсем рыжая. Меня познакомили с ним вчера, это Евдоким Ильич Попов, заместитель председателя колхоза, лучший животновод района.
Давно уж он прошёл, а бабка все ещё шипит, как политая водой головешка:
— Комшомолец... комшомолец... колокола шнимал...
3
— У деда, у Петра Григорьевича, большой порядок во всём был. Этот вот дом ему подрядчик ставил с Енисейска, ещё два амбара и заезжую. Ну, как дом построили, он и определил ту комнату, где сейчас Шурка рыжая с Финогеновной, - старшему сыну, а моему отцу Ефиму Петровичу с матерью Евдокеей Афанасьевной, а где контора - ту отцову брату, середнему сыну, значит, Егорию, со снохой Ариной, а где председатель с Манькой живет, ту меньшому, Макару Петровичу с Наташкой, в угловой дочь Варвара с мужем Игнатием жили, где общежитка - там Параскева с Павлом. А сам жил, где склад теперь.
