Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
В образе Верховенского-старшего Достоевский стремился показать, что гуманитарная наука, не ориентированная на веру, может быть вредна. Он записывал в 1875 году: «В наш век наука сокрушает все, во что до сих пор верили. Всякая твоя прихоть, всякий твой грех, — это следствие твоих естественных потребностей, которые еще не удовлетворены, итак, следовательно, нужно их удовлетворить. Радикальнейшее отрицание христианства и его морали. Христос не знал науки».
Хроникер «Бесов» описывает реакцию Степана Трофимовича на освобождение крестьян: «Великий день девятнадцатого февраля мы встретили восторженно, и задолго еще начали осушать в честь его тосты. Это было еще давно-давно, тогда еще не было ни Шатова, ни Виргинского, и Степан Трофимович еще жил в одном доме с Варварой Петровной. За несколько времени до великого дня Степан Трофимович повадился было бормотать про себя известные, хотя несколько неестественные стихи, должно быть сочиненные каким-нибудь прежним либеральным помещиком:
„Идут мужики и несут топоры,Что-то страшное будет“.
Кажется, что-то в этом роде, буквально не помню. Варвара Петровна раз подслушала и крикнула ему: „вздор, вздор!“ и вышла во гневе. Липутин, при этом случившийся, язвительно заметил Степану Трофимовичу:
— А жаль, если господам помещикам бывшие их крепостные и в самом деле нанесут на радостях некоторую неприятность.
И он черкнул указательным пальцем вокруг своей шеи.
— Cher ami, — благодушно заметил ему Степан Трофимович, — поверьте, что это (он повторил жест вокруг шеи) нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего не сумеем устроить, несмотря на то, что наши головы всего более и мешают нам понимать.
Замечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста будет нечто необычайное, в том роде, как предсказывал Липутин и все ведь так называемые знатоки народа и государства. Кажется, и Степан Трофимович разделял эти мысли, и до того даже, что почти накануне великого дня стал вдруг проситься у Варвары Петровны за границу; одним словом, стал беспокоиться».
Цитируемые Достоевским строчки восходят к анонимному стихотворению «Фантазия», опубликованному в «Полярной звезде» за 1861 год. Соответствующие строки звучат так:
И все чудится, будто встают мужики,И острят топоры, и сбирают полки,И огромною ратью идут без бояр На Москву да на Питер…И катится одна за другой голова —Что-то грозное будет…
Заканчивается стихотворение словами:
А вокруг собралися попы да полки,И акафисты правят, и точат штыки —Что-то страшное будет…
Данный эпизод представляет собой выпад не против Грановского, умершего за шесть лет до крестьянской реформы, а против И. С. Тургенева, который вообще-то был прототипом не Верховенского-старшего, а Кармазинова. В записной тетради Достоевского 1875–1876 годов сразу за строками «Идут мужики…» следует фраза, обращенная непосредственно к Тургеневу: «Вы выпродали имение и выбрались за границу, тотчас же как вообразили, что что-то страшное будет».
Некоторые высказывания Тургенева в «Литературных и житейских воспоминаниях» были обыграны Достоевским в записях к «Бесам» и в самом романе. Так, в очерке «По поводу „Отцов и детей“ Тургенев писал:
„…Вероятно, многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что за исключением воззрений Базарова на художества, — я разделяю почти все его убеждения“. И процитировал слова „одной остроумной дамы“, назвавшей его „нигилистом“. Иван Сергеевич заметил по этому поводу: „Не берусь возражать; быть может, эта дама и правду сказала“».
В заметках к «Бесам» за 1870 год читаем: «Гр(ановский) соглашается наконец быть нигилистом и говорит: „Я нигилист“… Слухи о том, что Тургенев нигилист, и Княгиня еще больше закружилась». «Великий писатель был у губернатора, но не поехал к Княгине сперва, чем довел ее до лихорадки… Наконец приехал на вечер к Княгине. Просит прощения у Ст(удента) и заявляет ему, что он всегда был нигилистом». «Великий поэт: „Я нигилист“».
В февральских записях к «Бесам» было сказано еще резче: «Ш(атов) говорит о помещиках и семинаристах и о том, что Белинский, Грановский — просто ненавидели Россию. (NB. Подробнее и четче об ненависти к России.)
Гр(ановский) (ему в ответ). „О, если б вы знали, как они любили Россию“.
Ш(атов): „Себя любили и про себя одних ныли“.
Далее следуют слова Хроникера: „Я теперь понимаю, что говорил Ш(атов) об этой ненависти Белинских и всех наших западников к народу, и если они сами будут отрицать это, то ясно, что они не сознают этого. Это так и было: они думали, что ненавидят любя, и так возвещали об себе. Они не стыдились даже своей крайней брезгливости к народу, когда с ним сталкивались в самом деле практически. (В теории-то они его любили.)“
Таким образом, прототипом Верховенского был не только Грановский, но и Тургенев, представлявший даже еще более радикальное крыло либеральной общественности.
Степан Трофимович, в попытке понравиться молодежи, в одном из своих публичных выступлений „бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова „отечество“; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же, публично, не сойдя с эстрады, расплакался“.
Получается, что Верховенский-старший из конъюнктурных соображений готов принять даже бакунинско-нечаевскую программу, хотя сам к религии просто равнодушен, а вовсе не является воинствующим атеистом и отрицателем государства. В июне 1871 года „Голос“ писал, что „главный совет общества“ Интернационала будто бы формально одобрил эту программу и признал ее международною, т. е. обязательною для всех сочленов. С тех пор одиозные и официальные газеты общества совершенно откровенно дополнили ее и развили. „Отечество есть пустое слово, ошибка человеческого ума, — говорит La Revolution politique et sociale… Национальность — этот случайный результат рождения — зло: надобно его уничтожить“. Этот текст и отразился, скорее всего, в романе Достоевского.
Верховенский-старший раскаивается во многом из того, что он проповедовал. По поводу евангельской притчи: „Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее, и пришедши к Иисусу нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся“. Степан Трофимович говорит: „видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Oui, cette Russie, que j’aimais toujours (Да, Россия, которую я всегда любил (франц.). — Б. С.). Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui (и вместе с ним другие (франц.). — Б. С.), и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и „сядет у ног Иисусовых“… и будут все глядеть с изумлением… Милая, vous comprendrez aprus, а теперь это очень волнует меня… Vous comprendrez aprus… Nous comprendrons ensemble“ (вы поймете после… Вы поймете после… Мы поймем вместе (франц.). — Б. С.)».
Степан Трофимович гибнет в дороге, уйдя от общества, раскаявшись и тем получив очищение. Позднее обратили внимание, что в судьбе Верховенско-го-старшего за сорок лет до того была предсказана судьба… Льва Толстого! Тот ведь тоже ушел от родных, чтобы воссоединиться с народом — приверженцами своего учения, простудился в дороге и умер в чужом доме, на чужой постели. Достоевский как бы вывел архетип поведения и трагического исхода народолюбивой русской интеллигенции.
Перед смертью Степан Трофимович, услышав то место из Евангелия от Луки, где говорится о бесах, вошедших в стадо свиней, понимает, кто такие были его сын, Ставрогин, Шигалев и прочие, но обретает веру, что Россия избавится от бесов.
В «Бесах» описаны пожары, устроенные соратниками Верховенского и призванные способствовать хаосу, необходимому для начала революции. Они также приобретают символический образ будущей революционной стихии:
«— Пожар! Все Заречье горит!
