Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
Черты монументальности приобретает образ вдовы! Маэ в событиях, наступивших после грандиозной катастрофы в Ворё, подготовленной анархистом Сувариным. Шахта продолжала пожирать семью Маэ. Сейчас она поглотила Катрин. Мать каждое утро приходила в Рекийяр, садилась на балку у ствола шахты и не трогалась с места. Когда появлялся кто-нибудь из ведущих спасательные работы, «она поднималась, спрашивала глазами: ничего? ничего нет?», снова садилась и продолжала безмолвно ждать «с застывшим, непоколебимым выражением лица».
Надежда мелькнула, когда Захария уловил далекие кристальные звуки, чистые и музыкальные, «словно удары по металлическим пластинкам цимбал»: через толщу угольного пласта доносился шахтерский сигнал бедствия. Мать, которой не позволили спуститься в шахту, «снова села, и сидела молча, неподвижно. Она вновь принялась ждать». На пятнадцатый день катастрофы ей вынесли сына, убитого взрывом рудничного газа. Захария, который ради спасения сестры, готов был «губами грызть землю», «кричал во сне» по ночам, «видел, слышал» Катрин, погиб от роковой неосторожности вместе со штейгером и двумя рабочими: «в этом обгоревшем куске невозможно было узнать человека». Вдова Маэ машинально двинулась за носилками, «веки ее были воспалены, но ни слезинки не проступило на глазах. На руках она держала убаюканную Эстеллу, волосы ее развевались по ветру…». И тотчас, тем же мерным шагом пришла обратно в Рекийяр: «Она проводила сына и теперь возвращалась ждать спасения дочери».
Художник предпочел в данной сцене внешнюю характеристику, достигнув в ней силы высшей выразительности и поистине скульптурной законченности. Образ Маэ дан без слов. Почти и без действия — в постоянной позе ожидания. Маэ показана в состоянии такой глубокой сосредоточенности на одной только мысли, такой полной отрешенности от всего, что не относится непосредственно к ожиданию, что приемы традиционной психологической характеристики вряд ли были бы здесь уместны. Целостность, неизменность чувства Маэ не допускает дробления, расчленения ее внутренней жизни, неизбежных при такого рода анализе.
Среди разнообразных по формам реалистических характеристик в произведениях Золя представляет несомненный интерес и это решение. Автор с великолепной свободой перевел литературный образ в систему зрительных образов, сохранив в нем высокую степень обобщения.
* * *«…Достигает предельных глубин страдания…», — сказал Золя о Катрин Маэ, характеризуя в письме к Сеару линии развития главных персонажей в «Жерминале». Образ, хранящий в себе глубокое внутреннее обаяние, дельность, непосредственность и чистоту, раскрывается в обстоятельствах, отнюдь не исключительных в данной среде, но враждебных человеку, способных, казалось бы, уничтожить всякие добрые чувства. В образе существа, задавленного нечеловечески тяжким трудом и безрадостной жизнью, образе, бесконечно трогательном, открываются черты характера, не затронутого злобой, жестокостью, дикостью собственнического мира: в Катрин живет и самоотверженность, и безграничное терпение, и жажда счастья… Глубины неосознанного еще страдания открылись перед ней рано. С детства Катрин привыкла мириться с трудом на пределе физических возможностей; она «унаследовала понятия о подчинении и безусловном послушании» и остолбенела, услышав о пощечине, что дал Этьен начальнику железнодорожных мастерских. Катрин «глядела покорно и нежно, готовая подчиниться обстоятельствам и людям», но было в ней много стойкости, верности и никогда не угасали товарищеские чувства.
Она обучала Этьена работе откатчика: тело должно быть наклонено вперед, толкать платформу следует соединенными усилиями всех мускулов рук и ног; Катрин показывала, как ставить на место сошедшую с рельсов нагруженную вагонетку: «одним усилием, спиной» она приподнимала огромную тяжесть. — А Этьен, который был рад, что нашел хотя бы эту каторжную работу, не мог внутренне не ужасаться: «Неужели можно убивать себя таким тяжким трудом среди вечного мрака», не зарабатывая даже на хлеб?
Привычка к покорности была так велика, что Катрин безропотно подчинилась домогательствам Шаваля; но невысказанная любовь к Этьену осталась до самого конца ее жизни. Когда Катрин увидела Этьена с Мукеттой на дороге в Монсу, «она пошатнулась, словно споткнувшись о камень»; и уходила, с трудом передвигая ноги, «весь ее облик выражал страшное изнеможение». Но терпеливо переносила унизительную, горькую жизнь с Шавалем. Было для нее нечто более страшное, чем побои и брань Шаваля: ее преследовала «боязнь очутиться в маршьеннском публичном доме, где обычно кончали жизнь откатчицы, оставшиеся без хлеба и крова».
Впрочем, случился и у Катрин радостный день, когда она получила малую частицу тепла, в котором так нуждалась. В шахте Жан-Барт она катала свою вагонетку в той части жилы Дезире, упоминая о которой, «углекопы бледнели и понижали голос», — проклятое место на глубине 708 метров, откуда вырывались серные пары и огненные языки, доводя жару до 60 градусов. Шахтеры работали «в красноватом свете лампочек, совершенно голые, точно звери, такие черные и грязные от пота и угля, что нагота их не смущала девушку… Эти напряженные обезьяньи хребты, эти покрытые угольной пылью тела, изнемогающие среди глухих ударов и стона, представляли адское зрелище».
Никогда Катрин не чувствовала такой вялости, сонливости. Она столько наглоталась рудничного газа с детства, что не понимала, почему так плохо переносит его сейчас. «Это была настоящая пытка». Ей мало было того, что она сбросила всю одежду; Катрин «готова была содрать с себя кожу». Потом, «словно ломовая кляча, с черным от сажи крупом, по брюхо в грязи, она на четвереньках потащилась дальше, подталкивая вагонетку… Что же еще снять?». Свет лампочки все бледнел, как будто у него тоже не хватало дыхания. Катрин упала на колени. Бешеные ругательства Шаваля умолкли, когда он увидел ее полумертвой, отравившейся газом. В нем проснулось «чувство углекопа при виде товарища в опасности»; быстро он перенес Катрин подальше от опасного места. «Никогда еще он не был с ней так мил».
Не оправившись от обморока, Катрин уже улыбалась, «она была вся пронизана нежностью» и тихо плакала: «Так хорошо, когда люди хоть немножко любят». Трудными путями и редко приходила к ней радость.
В образе Катрин открываются все новые стороны по мере усложнения отношений и обстоятельств в романе. Оказывается, в этом покорном существе не уничтожено было чувство собственного достоинства. Когда шахтеры собирались расправиться с Шавалем, «даже не любя, она стала бы защищать его, хотя бы из самолюбия»; она заслоняла собой своего любовника, «забывая его побои, забывая жалкую жизнь, на которую была обречена», движимая единственной мыслью, что «ей же стыдно, если его так унизят».
И свой выбор в любви Катрин должна была сделать в обстановке гнетущей, ужасной. В кабачке «Авантаж» шла жестокая драка между Этьеном и Шавалем. Катрин «неподвижно стояла, прислонившись к стене; она бессознательно водила руками вниз и вверх, равномерными судорожными движениями рвала на себе платье». Она была до того потрясена, что «сама уже не понимала, кто ей дороже». Но, увидев в руке Шаваля оружие, поняла. И крикнула Этьену: «Берегись! У него нож». Это и было предпочтением.
Катрин открыла в себе и ненависть. В толпе шахтеров, оттеснявших солдат к стене шахты Ворё, оказалась и она. Катрин привел сюда протест против всей ее жизни. «Неужели этому проклятому жалкому существованию никогда не будет конца?» Она, «словно в бреду», разбивала кирпичи и швыряла в солдат с единственной мыслью — «все смести».
С ярким темпераментом написал Золя сцену гибели шахты Ворё, соединив драму, происходящую на поверхности земли, с той, что совершалась в ее глубинах. Грандиозная картина разрушения, когда страшные содрогания земли разваливали стены, опрокидывали здания, каждое мгновение становилась иной. Где-то в недрах земли «чудовищная артиллерия вела обстрел». Только что стояли сортировочная, котельная, водоотливная башня. Но «вихрь подхватил и расшвырял» их обломки. Мгновенно «раскололась и исчезла котельная». Четырехугольная башня, где захлебывался водоотливной насос, «упала ничком, как человек, которого сразило пушечное ядро». Тридцатиметровая труба, вздрагивавшая, словно корабельная мачта в бурю, вдруг вся, целиком, ушла в землю, истаяла, «словно гигантская свеча», исчезла… Неуязвимой оставалась в глубине развороченного машинного отделения паровая машина. Ее крупные стальные детали были похожи «на несокрушимые мышцы», а застывший в воздухе шатун «напоминал согнутую в колене ногу великана, спокойно дремлющего, уверенного в своей силе». Но смерть подступила и к паровой машине.
Машина в этой сцене действует, подобно характеру в драме, она играет свою роль. А роль ее такова: сильная, она борется со смертью. «Растерзанная, четвертованная», она пыталась держаться на расшатанном основании, «она шла, она вытягивала шатун, словно сгибала колено своей гигантской ноги, как будто старалась подняться; но то были предсмертные судороги — разбитую, поверженную, ее поглотила пропасть». Однако агония машины еще не означала конец катастрофы: «Шахта задумала выпить реку», затопив все горные выработки на долгие годы. На месте шахты Ворё раскинулась водная гладь, «подобно тем сказочным озерам, на дне которых спят проклятые города».
