Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...»: Русские классики и их читатели
Далее Искандер объясняет: "В этой части мне приходилось больше говорить о себе, нежели в напечатанных, и не только о себе, но и о семейных делах. Это вещь трудная — не сама по себе, а потому, что по дороге невольно наталкиваешься на предрассудки, окружающие забором семейный очаг. Я не коснулся грубо ни одного воспоминания, не оскорбил ни одного истинного чувства, но я не хотел пожертвовать интересом, который имеет жизнь, искренно рассказанная, — целомудренной лжи и коварному умалчиванию" (ПЗ II, 44).
Главы "Былого и Дум" о детстве и юности героя известны современному читателю лучше других, но мы присутствуем при том моменте, когда они являются на свет первый, неповторимый раз.
Перелистаем же знакомые страницы, положив рядом старинную вторую книгу "Полярной звезды" и самое современное издание "Былого и Дум".
Никакого посвящения Огареву, понятно, еще нет: оттиск новых глав "Былого и Дум", согласно помете самого автора, был получен им из типографии 1 октября 1855 года (снова напомним: "Полярная звезда" набиралась неторопливо, материал за материалом). От Огарева два месяца назад, конспиративными путями, дошло письмо: "В нас не было перемены; любовь к той, которой нет, и память о том, что "мы в жизнь вошли вдвоем", так же живы, как были и будут". Герцен отвечал: "А ты, друг… — моя сердечная, страстная дружба Воробьевых гор, Кунцево 1829 года с тобой. — Я жду тебя!" (XXV, 290).
Огарев хлопочет о "заграничном лечении", но разрешат ли поднадзорному?
Ник, Огарев, мы помним, — главный герой начальных глав; но как же их печатать, не называя друга? Можем только догадываться, какие мучения испытывал Искандер, изыскивая лучший способ составления этого "типографского письма" в Россию…
Вначале эпиграф — восемь стихотворных строк. Автор не указан — в скобках лишь название стихотворного произведения "Юмор": несколько десятков человек на родине вспомнят, что это юношеская поэма Николая Огарева.
Еще через несколько страниц в кратком примечании Герцен упоминает о своем сводном брате (не называя Егора Ивановича Герцена по имени) и прибавляет: "Глава, в которой я говорю о его уединенном печальном существовании, выпущена мною, я не хочу печатать ее без его согласия" (ПЗ II, 55).
Выходит, глава о брате существовала, но так никогда и не появилась в печати. Лишь через 97 лет, в 1953 году, увидел свет чудом сохранившийся в Праге отрывок из нее (он опубликован в герценовском 61–м томе "Литературного наследства").
Как знать, не лежит ли где‑либо под спудом эта пропущенная глава, а может, и другие…
Но вот приближаются страницы дружбы, сцена на Воробьевых горах. Она почти такая же, какой мы ее знаем сегодня, только вместо Ника, как всегда, Н. и еще одно любопытное отличие. В окончательном тексте (очевидно, и в рукописи Герцена) было: "…постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и вдруг, обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу" (VIII, 81).
В "Полярной звезде" несколько иначе: "Молча стояли мы долго, и вдруг, взявши друг друга за руку, мы тут, в виду всей Москвы, обрекли себя на борьбу".
Инстинкт опасности подсказывал Герцену, что, сказав "слишком сильно", употребив оборот "пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу", он делает поднадзорного Огарева как бы более опасным для властей человеком…
Несколько следующих страниц, где два друга мечтают о свободе, видят себя героями Шиллера, тоже пока сняты — но вот что до сей поры загадочно: после III, "огаревской", главы первой части сегодня идет глава IV — об отце Герцена, "подробностях домашнего житья". Однако в "Полярной звезде" это — глава V, а перед нею воображение читателей останавливало следующее место:
Глава IV
............................................................
............................................................
............................................................
Выходит, в 1856 году была "пропущенная глава"?
Очевидно, она осталась в рукописи: Герцен именно так, многоточиями, помечал изымаемые при печатании отрывки; но отчего этого текста не оказалось ни в Пражской, ни в Софийской, ни в Амстердамской коллекциях, на которые разделился много десятилетий спустя заграничный архив Герцена?
Загадки, загадки…
Быстро движутся по страницам второй "Полярной звезды" воспоминания Герцена о "детской и университете" (правда, при довольно большой открытости этих глав Искандер все же не решился рассказать здесь о веселых, дружеских вечеринках, спорах, попойках — это напечатается позже).
Наконец, окончание Московского университета; вольнодумные разговоры приближают роковой момент "тюрьмы и ссылки".
Повествование как бы замкнулось: начатое "Тюрьмой и ссылкой", оно, пусть с пропусками, продолжено в более поздние времена, а теперь от самого начала доведено до "тюрьмы и ссылки".
В этот момент самому Герцену кажется, что — хватит… После новых страниц о позднейших событиях 1848—1849 годов ("Западные арабески") он печатает нечто вроде заключения, обращенного к друзьям юности, и, конечно, прежде всего к Огареву: "На этом пока и остановимся. Когда‑нибудь напечатаю я выпущенные главы и напишу другие, без которых рассказ мой останется непонятным, усеченным, может ненужным, во всяком случае будет не тем, что я хотел, — но все это после, гораздо после…" (ПЗ II, 201).
6. ВСТРЕЧА ВМЕСТО ПРОЩАНИЯ
Герцен действительно хотел надолго приостановить публикацию своих воспоминаний: оставались сверхинтимные главы о семейной драме, которые абсолютно невозможно обнародовать (они увидят свет только в 1921 году); оставалась повесть о любви, "похищении" невесты, счастливом браке — главы, с фрагмента которых начинались мемуарные тексты первой "Полярной звезды"…
Но человек предполагает — бог располагает. В те самые дни, когда вторая книга "Полярной звезды" была уже почти совсем готова и первая часть "Былого и Дум" вместе с запрещенными стихотворениями русских поэтов и другими материалами была накануне тайной отправки в Россию, — в один из этих дней к дому Герцена в пригороде Лондона подъехала скромная коляска и из нее неожиданно вышли… Николай Огарев с женою.
Это было 9 апреля 1856 года. "Герцен стоял наверху, над лестницей. Услыша голос Огарева, он сбежал, как молодой человек, и бросился обнимать Огарева… Герцен хотел говорить с нами обо всем том, что наболело на его душе за последние годы; он нам рассказывал со всеми подробностями все страшные удары, которые перенес, рассказывал и о болезни, и о кончине жены. <…> Так мы провели несколько бессонных ночей…" (Воспоминания Н. А. Тучковой–Огаревой).
Герцен рассказывал им Былое и Думы.
Перечисляя главные события этих лет, он восклицает: "Смерть Николая, прибытие Огарева".
Первый друг даже успел еще свой собственный материал в последнюю минуту добавить к уже готовому альманаху — статью "Русские вопросы", подписанную Р. Ч. (Русский человек): Огарев еще не открывал своего имени, так как формально находился за границей для лечения; только два года спустя вместе с Герценом станет подписывать материалы Вольной русской типографии.
Итак, в середине второй книги "Полярной звезды" Герцен еще маскировал имя Огарева, даже смягчал клятву на Воробьевых горах; десятки страниц были пронизаны тоской по лучшему другу, прямо к нему обращены — к концу же книги друг, вняв призыву, внезапно прибывает и сам в той книге печатается!
Книга становится жизнью.
Дружба легко и плавно переходит в историю и литературу.
"Но где же мой рассказ несвязный?" — любил спрашивать Герцен, подражая автору "Евгения Онегина". Огарев (мы кое‑что знаем, о многом догадываемся) не просто привез свежие известия из России, но от имени там оставшихся дал Герцену ряд важных советов насчет его изданий. Один из них нам точно известен: именно Огарев посоветует издавать более быстрое периодическое издание, нежели "Полярная звезда", то есть подаст идею газеты "Колокол", которая начнет выходить с 1857 года.
Почти нет сомнений, что Огарев советовал и продолжать публикацию воспоминаний: их успех в России — громкий и все усиливающийся…
"Былому и Думам" помешал остановиться один из главных героев, продолжать советовали Тургенев, Мельгунов и другие авторитетные приятели.
Но при том сопротивлялась "остановке" и сама книга!
Давно известно, что творение сильнее даже самого гениального автора; оно часто ведет его туда, куда он раньше и не помышлял идти.
В марте 1857 года третья книга "Полярной звезды" снова преподносила читателям 80 страниц "Былого и Дум": та самая история любви и романтического брака, о которой мы только что говорили.
Герцен решился — и снова объяснился с публикой в особом, после исчезнувшем предисловии. Оно столь замечательно и столь затеряно во глубине академического издания (как все тексты "Былого и Дум", позже удаленные авторской рукою), что его необходимо привести полностью:
