Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 3
Семейные реликвии чудесно уживались с диковинами, купленными у старьёвщиков и бродячих торговцев, уличная шарманка — с роялем, древности, привезённые дедом из Италии, - с самодельными коктебельскими коробочками из ракушек работы Пра; чучела и шкуры — с живыми зверями: чёрным пуделем Джеком (я выучилась ходить, держась за его хвост!) и серым котом Кусакой. Чего не водилось, так это безделушек, вещиц, мелочишек, модерна начала века. Квартира, как и её хозяева, была за тридевять земель от моды и нарочитости, всё в ней было естественно и живописно, как в самой природе.
В Марининой комнате пахло, как в кипарисовом ларце - деревом, воском, немножко духами; и ещё — папиросным дымком, и ещё кожаными переплётами; она была длинная, неправильной формы, многоугольная из-за ниш и закоулочков, как бы гранёная. Единственное, очень маленькое, глубоко сидящее в стене окно освещало только вдвинутый в угол письменный стол на тяжёлых тумбах, покрытый зелёным бюваром, - тетради, книги, чернильницу на служившей ей подставкой старинной фаянсовой тарелке с изображением льва, похожего на Волошина, в обрамлении Минерв и Амфитрид, круглую карандашницу с портретом генерала 1812 года Тучкова-IV (глядя на нежное его лицо, романтические кудри и ордена на оливковом мундире, Марина написала, столетие спустя, своё стихотворение «Генералам Двенадцатого года», с самой же карандашницей и с «львиной» тарелкой не расставалась вплоть до июня 1941 года).
Днём комната растворялась в полумраке и ничем не отвлекала от стола и от солнца на нём; вечером зажигалась елизаветинских времен люстра в синих хрустальных подвесках, весёлая, как рождественская ёлка, тогда стол затушёвывался тенью и возникало всё остальное, и в первую очередь висевший над тахтой, покрытой ярмарочной шалью с розанами, портрет Серёжи, полулежащего в шезлонге с книгой в руке, занимавший всю стену. Портрет принадлежал кисти художницы Магды Нахман, одного из коктебельских выкормышей Волошина; она же писала и Марину; работа эта, ставшая известной в последние годы, не вышла из стадии подмалевка: Магда была медлительна, а Марина нетерпелива.
В углу над изголовьем находились две иконы; одна - складень с венчальными свечами по сторонам, традиционное изображение Богородицы с младенцем — благословение отца; вторая — тоже Богоматерь, но иная, древняя, тёмная, тревожная: Одигитрия; ломаные складки её одежд на фоне зигзагообразного пейзажа напоминали молнии; Марина выменяла её у портнихи на браслет с камешками.
В нише около постели стоял, всегда на моей памяти закрытый, секретер из светлого дерева с инкрустациями; в нём хранились рукописи.
На стенах висели татарские кошмы и вышивки, кошмой была обита дверь; на полу лежала волчья шкура — целый волк с оскаленной пастью, — а в ногах тахты круглое, похожее на подушку, чучелко спящей лисицы; ещё одна лиса стояла на страже у дверей; обоих зверьков подарили Марине, вместо гонорара, от которого она отказалась, первые её издатели — Чацкины18, опубликовавшие в 19<15> году в петербургских «Северных Записках» первый Маринин перевод с французского - прозу графини де Ноайль. (В годы революции подарок этот превратился в самом буквальном смысле в хлеб насущный: мех — в хлеб; ободранные же остовы, полные движения, но лишённые смысла, были оставлены на память и украсили собой камин в столовой, вызывая почтительное недоумение посетителей. Навестивший однажды наш лопнувший водопровод представитель домового комитета, слесарь, признал в них «петух1в»; с тех пор пристала к ним, равно как и к другим, утратившим либо форму, либо содержание, неосновательным предметам, кличка «петухивы».)
На шкафу стояло ещё одно — жутковато-уютное — серебристое чучело — филина с глазами тигра; оно соседствовало с копиями античных скульптур: головой Амазонки (о ней вспоминается в Маринином рассказе «Шарлоттенбург») и Зевса-громовержца, принадлежавшего И.В. Цветаеву.
В отделённый от комнаты тёмной драпировкой закуток между дверью и столом были встроены полки; среди прочего там обитали музыкальные шкатулки с медными игольчатыми валиками; вставишь картонный трафарет, покрутишь тугую ручку завода - валик начина-
ет вращаться, металлический гребешок цепляется за его иголки и раздаётся мелодия менуэта или гроссфатера, отчётливая и негромкая, как весенняя капель; сколько трафаретов, столько и мелодий. Был ещё ящичек с валиками восковыми, хранившими голоса Марининого деда с материнской стороны, Александра Даниловича Мейна19, и его друзей и близких; к сожалению, проигрыватель, соответствовавший той, архаической форме звукозаписи, давно не существовал, и голоса эти так никогда и не прозвучали для внуков и правнуков. Александр Данилович был, в прошлом веке, управляющим некоего банка Поляковых; о данном банке и данных банкирах никто бы и не вспоминал за давностью, если бы не сохранившиеся по инерции тяжеленные альбомы в сафьяне и бархате с дагерротипами поляковского семейства; все там, и стар и млад, казались на одно лицо — «чисто птицы с ушами», как говорила няня.
Для меня, маленькой, Маринина комната являлась наградой за хорошее поведение, за что-то мною выполненное или преодолённое; забегать туда «просто так» не разрешалось. «Приглашённая», я входила туда с холодком робости и радости в груди; мне, «хорошей девочке», разрешалось порисовать за Марининым столом, её карандашами, иногда даже в её тетради; потрогать чугунные пресс-папье — «Нюренбергскую деву» и «царя Алексея Михайловича»; повозиться на волчьей шкуре и поздороваться с лисицами; посмотреть гравюры Доре в бабушкиной книге сказок Перро...
НАБРОСКИ
Иногда Марина начинала: «когда мне было столько лет, сколько тебе...» или «когда твоя бабушка была маленькой...». Из рассказов о детстве бабушки особенно запал в память: Александр Данилович Мейн, рано овдовевший, страстно и одиноко обожавший свою единственную дочь, взял её однажды с собой в служебную поездку по Уралу; там их торжественно и радушно принимали местные богачи золотопромышленники. Один из них пригласил Мейна взглянуть на золотой запас — то ли свой, то ли какого-то уральского банка; Маня сопровождала отца; ей было мало лет и всё, кроме долгих перегонов на лошадях среди прекрасной дикой природы, казалось непонятным и докучным в открывшейся ей впервые непонятной «деловой жизни» окружавших её взрослых.
Но охраняемое зверского вида вооружёнными казаками, слабо освещённое сводчатое подземелье поразило её воображение; она ждала блистающих россыпей Аладдиновых сокровищ, но за последней дверью увидела лишь аккуратно сложенные кирпичи. «Где же золото?» — спросила разочарованная девочка. «А вот, барышня, перед вами, - ответил, улыбаясь, любезный хозяин. — В каждом из этих кирпичей — богатство, почёт, могущество, может быть, счастье! Дарю вам любой при единственном условии: чтобы вы сами донесли его до выхода!» Нечего говорить, что девочке не удалось не только приподнять, но и с места сдвинуть золотой брус; однако сомнительная щедрость богача и его «разбойничья пещера» запомнились ей на всю жизнь.
Богатство, почёт, могущество - пустые слова для ребёнка - но счастье? Возможность дарить счастье другим?
При всей своей благовоспитанности, при всём своём искреннем интересе к людям, этого интереса заслуживавшим, при всей своей тяге к ним, М<ария> А<лександровна> не обладала способностью слияния с окружающей её средой; наоборот, велика была в ней сила, м. б. полностью неосознанная, одинокого противостояния и противодействия именно среде, множеству, нечего и говорить, что среда, как таковая, отвечала ей взаимностью. Этим своим свойством противостояния, равно как и многими другими, она наделила в большей степени старшую из своих дочерей, Марину, чем младшую, Анастасию. Любимица матери, Анастасия была податливее, уживчивее, мягче, легче, поэтому и легче был и материнский нажим на неё.
Из Марининых рассказов о собственном детстве вставала — одним сплошным жарким — малинным, земляничным, смородинным летом, одной сплошной, выпиравшей из узких пройм тогдашних платьев, из строгих границ тогдашних правил - детской радостью -Таруса на Оке, тишайший безвестный городок и за его пределами, за церковкой Воскресенья, за длинно-тянущимся по крутым, пустынным холмам кладбищем, за раскольничьей часовней, возникал - уже тогда Старый деревянный... [не закончено].
Воздействие этих родителей на этих детей и настойчивое материнское и неприметное отцовское оказалось длительным и прочным - на всю жизнь память об этих родителях для этих детей не отходила в прошлое по мере того, как сами они росли, взрослели, старели. Такие это были родители и такие дети.
Марина моего детства олицетворяла собой праздник. С революцией я оказалась вовлечена в мир взрослых, между мною и матер: о
рухнули возрастные барьеры. В Марининой Власти находились оба полюса воспитания: праздник и наказания.
