Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 2

Погода очень хорошая!

1 На обороте открытки: Норильск. Ленинский проспект.

<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>

2 августа; с 1 -го на 2-е августа почти совсем не спали - просто не могли уснуть; — утром должен был показаться Туруханск, а до него, ночью, в 1 ч. 30 по местному времени - Курейка; последний, наверное, в жизни шанс увидеть пятачок, откуда «вождь и отец» отправился в поход против «ведомых» и «детей». В том числе и против нас, оставивших в этих и прочих местах столь и не столь отдалённых годы и годы жизни; другие же - и самую жизнь. Пытались уснуть и не могли; умылись, разделись, легли и опять встали и отдернули занавески; за окнами — ни день, ни ночь; всё видно и всё неясно. То же и в сердце, и в голове. В 1 ч. 20 на низком берегу, среди смутных очертаний деревьев, появились сперва почти от них не отличимые очертания вытянутой в струнку деревушки; правый А.с.ЭфрониАА.шКодина крайний дом - непривычной для этих на борту теплохода Краёв кубической формы И гораздо «Александр Матросов»

выше остальных. Крыша кажется плоской; при таком освещении и на таком расстоянии не видно, конечно, ни окон, ни дверей; в середине строения мерцает как бы голубоватый туманный отсвет. Что это? Тот ли самый стеклянный павильон, во времена «культа» воздвигнутый над сталинской избушкой,

или какая-то новая постройка, не возведённая ещё под крышу.

И существует ли ещё этот павильон? Никто ничего не смог нам сказать. Вполне естественно, если уж и самого Сталина как не

бывало - Ада смотрит во все глаза, я — во все очки; медленно, медленно проплывает в сизом мороке этого часа сизый призрак легендарного станка, откуда почти полвека тому назад уезжал в армию невысокий рябой человек, опрокинувший судьбы страны и мира. И наши. «Видишь? - видишь?» - спрашиваем мы друг друга и — видим и не видим.

Потом опять маята и бессонница и разговор об одном из сталинских посмертных подарков — чувстве человеческой отчуждённости, чувстве почти незнакомом (или знакомом лишь избранным) в досталинские времена. Сталин, среди прочего, научил людей не доверять и не доверяться и отучил их от искусства общения. Вот и на теплоходе образовались небольшие группки и кланы — не сообщающиеся взаимно сосуды. О недавних бдительности и недоверчивости уж и думать забыли, тем не менее инерция — осталась <...>. Перед свиданием с Туруханском мы обе ни места себе не находили, ни покоя. Просили (накануне) удлинить стоянку (вообще надоел вечный галоп на стоянках и начальник маршрута, знавший только один маршрут — к магазинам или в какие-то укромные места, где торгуют, тайно, рыбой). На ещё спящем теплоходе мы метались от борта к борту, боясь пропустить, хотя знали время прибытия. Когда показалась Селиваниха, разбудили Аню. После Селиванихи бесконечно долго (comme un jour sans pain72) тянулся, жилы нам вытягивая,

длинный мыс; наконец за ним блеснули бензобаки, прочертились мачты антенн, в дымке очень ясного на наше счастье утра - ряд ещё, в отдалении, карликовых построек, растянувшихся по хребту берега. Наши ели (высокие ели у больницы, под которой когда-то стоял, притулившись к склону, наш домик) — издалека видны. Различаем Спуск, аэропорт (он в глубине, но виден посёлок и антенны), рыб-заводские домики, потом пробел и дальше, продолжая прямую линию, дома самого Туруханска с когда-то замыкавшими его ориентирами наших елей слева (глядя с реки) и справа - зданием монастыря, превращённого в склад. Теперь видно, как влево и вправо от «ориентиров»

растянулся и распространился

наш городок - много новых домов, к<отор>ых при нас не было.

Появляется громадная наша отмель из серой гальки, расстилавшаяся столько лет перед глазами, отмель, по которой столько было хожено зимой и летом за водой и с водой; вёдра быстро обледеневали: бывало, сходишь два-три раза подряд и живой воды в ведрах чуть-чуть плещется в ледяных лунках. По побережью много леса - в штабелях и так; видна большая плавучая пристань. Теплоход тихо-тихо пересекает линию водораздела, из Енисея входит в Тунгуску, остров Монастырский остаётся по правому борту... Сходим вниз, и нет терпения дождаться, когда спустят трап; кажется, никогда так долго не прилаживался теплоход тютелька в тютельку к пристани, и кажется, всё это назло нашему нетерпению. Мы с Аней первыми прорываемся на берег, и Аня успевает снять Аду, ступающую на туру-ханскую землю. Забыла сказать, — на пристани стояла малень

кая бледная женщина с помятым личиком — мне показалось, что это — Юлия Касьяновна Пьяных, дочь нашего бывшего зав. отд. культуры, с честью носившего свою фамилию. Пройдя

сколько то по скрежещущей гальке и мокрому плотному песку

(в наше время песка на берегу вовсе не было — одни камни) — поднимаемся по лесенке; раньше возле неё был щит с призывом посещать дома-музеи Свердлова и Спандаряна, верных соратников Ленина и Сталина. Теперь его нет. Нет и хаоса нависших над побережьем тёмных жалких лачуг на курьих ножках; то была целая полоса хаоса, полоса отчуждения, немецкое гетто своего рода; всё жили там немцы-ссыльные, пока не собрались с силами и не продвинулись внутрь городка, построив новые жилища покрепче. Теперь стоят аккуратные построечки, и не очень тесно. Выходим на знакомую пристанскую улицу; тут ничего не изменилось — стоит почерневшее здание банка, а налево — всё тот же угловой магазин; он ещё на замке, но собаки, как и 10-15 лет тому назад, уже дежурят возле: м. б. кто из будущих покупателей бросит довесочек хлебца. Милые громадные широкогрудые ездовые псы, лайки и метисы, добрые, трудовые, некусачие, всегда голодные, точь-в-точь такие, как при нас — такие, но не те... На углу — новое для меня, но уже далеко не молодое на вид здание клуба; когда-то мы работали на его строительстве, окончания к<оторо>го я не дождалась. Туристы сворачивают к музею, а мы — налево, мимо бывшего моего клуба, на месте которого большая, приветливая, я бы сказала даже — красивая и совсем не казенного вида школа-одиннадцатилетка, мимо такого знакомого нам приземистого и почерневшего здания бывшего отделения МТБ; теперь на нём мирная синяя милицейская вывеска и вид самый захолустный; дальше по мостику, и вот она, больница, и подросший рад молодых елей, и наши старые, ешё при нас достигшие предела своей высоты и поэтому точно такие же, как тогда. Вот крылечко амбулатории, куда наша Пальма всех женихов приводила, когда Ада работала в больнице. Сломанная ветром еловая ветвь лежит, вся усеянная молодыми смолистыми шишками; беру несколько на память; да, на мостике Ада вдруг встречает своего бывшего начальника Костылева, здоровается, и он столбенеет и несколько секунд не может вспомнить имя; потом бормочет: «Ада Александровна, Ада Александровна! Вот встреча... вот встреча...» Мы с Аней оставляем их, и уже потом - больница, еловая ветвь. Подходим к краю, с которого - спуск к нашему бывшему жилищу. Такой знакомый, такой свой уголок, свой островок; и тут всё изменилось. Кормановский дом, тогда совсем новенький, покосился и вплотную приник к обрыву, «угору»; но вот знакомая физиономия: рыжий Джек, кормановский пес, постаревший на 10 лет — но насколько же собачья

старость пригляднее человеческой и менее заметна, чем у тех же зданий... На месте нашего домика - новый, побольше, посолидней, но так же приткнулся к «угору» и так же, как наш, крыт толем. Огород, землю для которого мы когда-то наносили ведрами на песок и гальку, цветёт картофельными бледными цветами; вместо нашей одной любимой Пальмочки - два довольно безличных пса-метиса; на месте нашего сарая — новый; живёт на нашем месте, видно, не прежний наш сосед Федя, а кто-то куда более хозяйственный и прочно пустивший корни. <...> Уехали ссыльные, улетучилась атмосфера «транзитки», перевалочной базы, хуже — полустанка между жизнью и смертью. Тот Туруханск висел на волоске; этот — врос в землю всеми своими фундаментами и корнями деревьев. Городок озеленён; во всех палисадниках и вдоль центральных улиц -береёзы, лиственницы, ели; некоторые из них, жалкие хлыстики, сажали мы лет 12 тому назад...

<■■•> ещё сворачиваем к монастырю, чтобы взглянуть с «Беседы» на Тунгуску и Енисей и «Монастырский» остров; когда-то мы, только что приехавшие и ещё не устроенные, сидели на этой вершинке, над холодной необъятностью двух рек и наших двух ссыльных жизней; мне было всё равно, Аде — нет... <...> Когда я по деревянному подобию трапа, положенному по прямой вертикали на угор (при нас шла тропка, пологая, наискосок), поднимаюсь наверх и гляжу на навечно впечатавшийся в сердце вид — серая, далеко-далеко вдающаяся в реку отмель, синяя вода Тунгуски, остров, бурая полоска водораздела, за ней серебристая, отличающаяся от тунгусской, резко-блещущая на солнце вода Енисея, у меня становится легко на душе; я физически ощущаю эту лёгкость, это громадное облегчение от того, что вот я стою, десять лет спустя, на этой высоте и вижу Туруханск; так, оказывается, мне это нужно было. Почему? сама не знаю и никогда не узнаю. И, опять же, непонятно почему было и откуда взялось ощущение ясности и покоя <...>