Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
Интересна оценка Достоевского в сексуальном отношении его женою А. Г. Достоевскою, которая считала его "одним из целомудреннейших людей" и была крайне огорчена мнением И. С. Тургенева, считавшего Достоевского циником и позволившего себе назвать его "русским маркизом де Садом". Еще больше возмущается А. Г. Достоевская выше приведенным письмом H. H. Страхова к Л. Н. Толстому, еще раз утверждая, что Достоевский "всю жизнь оставался чуждым "развращенности". Но, не говоря уже о чисто патологической ревности, примеры которой приводит сама А. Г. Достоевская в своих воспоминаниях, достаточно прочитать письма Достоевского к А. Г., чтобы убедиться, насколько мнение А. Г. Достоевской является неосновательным, пристрастным. В них поражает та пылкая страсть, которую проявляет Достоевский по отношению к своей жене, причем эта страсть с годами не только не охлаждалась, но, напротив, разгоралась все более и более. Это подтверждает и сам Достоевский, например, в письме от 15 июля 1877 г. он пишет: "целые 10 лет я был в тебя влюблен и все crescendo, и хоть и ссорился с тобой иногда, а все любил до смерти". Большинство писем к жене заканчивается самыми страстными излияниями. В конце письма от 4—16 августа 1879 г. Достоевский пишет: "целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: и предметом сим прелестным, восхищен и упоен он. Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь". В другом письме (от 7— 19 августа 1879 г.) Достоевский обещается "щипаться до тех пор, пока разлюблю". В письме от 16–28 августа 1879 г. Достоевский пишет о своем "постоянном, мало того: все более, с каждым годом, возрастающем, супружеском восторге". Письмо от 3–4 июня 1880 г. из Москвы заканчивается словами: "а я все вижу прескверные сны, кошмары каждую ночь, о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей-Богу. Страшно мучаюсь". Следует добавить, что в некоторых письмах выражения страсти носили, по-видимому, настолько интимный характер, что А.Г. вынуждена была их зачеркнуть.
В. П. Свинцов также не без оснований указывает на "красноречивые признания В. В. Тимофеевой, писавшей о трагической тайне, которую Достоевский "навеки унес с собою" и которую "у людей, признающих святую свободу совести, нет даже права разгадывать". (Разгадывать и не будем, но совсем уж мельком, совсем попутно, чтобы не уклоняться от главной линии, заметим, что хорошо известная "зацикленность" Достоевского на теме так называемого ставрогинского греха вряд ли объяснима якобы пережитым в детстве потрясением, как это нынче принято авторитетно утверждать.)
Тот же автор полагает, что: "сама сцена сексуальной близости с Матрешей содержит неброские, но все же заметные знаки эротики с учетом неизбежных для времени и социальной среды ограничений, о которых уже говорилось. Ставрогин не просто посадил Матрешу к себе на колени, не просто целовал ее, как и она в какой-то момент "стала ужасно целовать сама". Он целовал ее ноги. Для Достоевского это был особый знак и одновременно едва ли не граница литературных приличий, за которые он не мог позволить себе выйти. Да и какие еще могли быть "детали" (уж не сексуальные ли позы?!), если и в таком скромном виде глава "У Тихона" в редакции "Русского вестника" была сочтена неприличной. И если даже усовершенствованные ее варианты доброжелательно настроенные к автору люди (А. Н. Майков, Н. Н. Страхов и другие) находили "чересчур реальными".
"…Федор Михайлович по какому-то поводу завел речь об отношениях между полами. Из особой горячности, с какой он говорил об этих отношениях, я вижу, что он как будто очень интересуется ими". E. H. Опочинин вспомнил: "Всего сполна не буду записывать: пожалуй, уж слишком откровенно".
Как отмечает В. П. Свинцов, "По первому впечатлению Ставрогина, Матреше было "лет четырнадцать"… В другом месте главы "У Тихона", а также в набросках к роману имеются иные возрастные указатели — от десяти до тринадцати лет. Эта "нерешительность" Достоевского в определении возраста Матреши сама по себе примечательна. Интересно, однако, что если первое впечатление Ставрогина соответствовало действительности, то его поступок по действовавшему в те времена "Уложению о наказаниях" был уголовно ненаказуем, он не мог быть квалифицирован как "растление". Таким образом, страхи Ставрогина (или Достоевского за Ставрогина?) не имели, так сказать, под собой юридического основания… Я имею в виду отдельно зафиксированную реплику "Миленький" в той части набросков, которая относится к исповеди Ставрогина. Откуда вдруг это странное "миленький"? По тире, которое здесь обозначает прямую речь, по простонародной, "бабьей", тональности, по ряду сопутствующих деталей можно с достаточной степенью вероятности предположить, что это слово было не чем иным, как сохранившимся в памяти Ставрогина обращением к нему Матреши в эпизоде их сексуальной близости".
"Вдруг лицо его преобразилось, глаза засверкали, как угли, на которые попал ветер мехов… Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь…" Ну как не поверить этим словам из воспоминания В. В. Философова (в передаче 3. А. Трубецкой)? Значительно труднее поверить рассказу самого Достоевского, аутентичности его сюжета. К ранее высказанным сомнениям добавлю еще два.
Вспомним обстоятельства дела: маленького Федю "послали за отцом, но было уже поздно". Отец будущего писателя Михаил Андреевич Достоевский, штаб-лекарь Мариинской больницы и коллежский асессор, констатировав смерть девочки, как, впрочем, и сам факт сексуального насилия, не мог, не имел права не уведомить о происшедшем полицию. Почему же ни в уголовной хронике тех лет, ни в полицейских архивах не обнаруживается никаких свидетельств об этом преступлении, по тем временам гораздо более неординарном, нежели в наши печальные дни? Это во-первых. Во-вторых, слабо верится в сам тот факт, что результатом сексуального насилия стала смерть (да еще и чуть ли не мгновенная) девочки в возрасте 10–12 лет".
Один из таких случаев, имевший место в середине 60-х годов, весьма показателен. В доме Корвин-Круковских, в присутствии двух сестер (к старшей Достоевский был, вероятно, неравнодушен) и их матери, он делился замыслом нового романа, в котором молодой помещик изнасиловал десятилетнюю девочку. Как вспоминала впоследствии младшая из сестер, в замужестве Ковалевская, известный русский математик, Достоевский настолько увлекся рассказом, что перешел границы приличия и вызвал возмущенную реплику хозяйки дома.
В одной из бесед с Е. Н. Опочининым Достоевский, размышляя вслух о разного рода сексуальных аномалиях, рассказал о случае некрофилии, свидетелем которого он якобы был. Примечательно, что первый публикатор опочининских "Бесед с Достоевским" в 1936 году, Ю. Верховский, не решился включить этот художественно отработанный рассказ в текст мемуаров — и, по-видимому, именно по причине рискованности самого предмета. Рассказ не входил и в дважды изданный двухтомник "Достоевский в воспоминаниях современников" (1964 и 1990). Впервые он был опубликован лишь в 1992 году в "Новом мире". В беседе с Опочининым Достоевский также говорит о человеке вообще: "В этом отношении (т. е. в половом) столько всяких извращений, что и не перечтешь… Я думаю, однако же, что всякий человек до некоторой меры подвержен такой извращенности, если не на деле, то хотя бы мысленно… Только никто не хочет в этом сознаваться". Несомненно, к "всяким людям" Достоевский причислял и себя.
В. В. Тимофеева, корректор журнала "Гражданин", где Достоевский в начале 70-х годов был редактором, вспоминала "о трагедии неугомонной и неподкупной религиозной совести, в которой палач и мученик таинственно сливаются иногда воедино", причем "тайны этой трагедии" Достоевский, по ее словам, "навеки унес с собой".
Когда Достоевский слушал смертный приговор на Семеновской площади Петербурга в декабре 1849-го, он, по его собственному признанию, раскаивался "в иных тяжелых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести)". В. П. Свинов полагает, что все эти свидетельства можно интерпретировать в плане осознания Достоевским какого-то греха молодости, еще до ареста по делу петрашевцев: "Итак, снова тайна, да еще и связанная с тяжелыми делами, которые лежат на совести всю жизнь. Слишком серьезные, слишком значительные слова, чтобы считать их общим местом, всего лишь приличествующей ситуации риторикой. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, в чем состояла трагическая тайна Достоевского, которую он "навеки унес с собой". Об этом мог знать разве что священник Владимирской церкви, исповедовавший Достоевского перед смертью. (Отец Мегорский, если верить воспоминаниям Анны Григорьевны…)"
И тот же Свинцов верно указывает, что "в тексте главы "У Тихона" нет ни малейшего намека на сексуальное насилие. Ставрогин обманул, совратил, обольстил Матрешу, воспользовался ее мгновенной влюбленностью в "барина", человека из другого, из высокого, из недоступного мира. Разумеется, и это скверно (не говоря уж о страшном финале — самоубийстве Матреши). Однако насилия не было. Насилие существовало лишь в замысле, в черновых набросках к "Бесам", где действительно говорится, что "князь" (черновая ипостась Ставрогина) "изнасиловал ребенка". Строго говоря, по впечатлению Ставрогина, Матреше было четырнадцать, но тогда его поступок даже не считался растлением по действовавшему тогда уголовному законодательству, и Николаю Всеволодовичу оставались только вечные нравственные муки, но никак не угроза уголовного наказания.
