Станислав Рассадин - Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы

Правда, историк, не благоволивший ни к Никите Панину, ни к Денису Фонвизину, его «созданию и преданнейшему слуге», сообщает не без злорадного удовольствия, что Фонвизин около 1780 года часто и своекорыстно бывал у побеждающего врага своего патрона, Потемкина, «и, во время утреннего туалета, веселил его рассказами о придворных и городских сплетнях. Потемкин смеялся, но дело не подвигалось вперед, и скоро посещения Фонвизина прекратились — они никогда не нравились императрице, считавшей их способом выведывания о том, что делалось при большом дворе…».

Конечно, нам, сегодняшним, хотелось бы с негодованием опровергнуть то, что Денис Иванович не только посещал, но и веселил недруга Никиты Ивановича; лучше б этого не было, даже если заразиться Екатерининой подозрительностью и поверить, что он бывал у Потемкина с шпионскими поручениями от Панина. Но вот документ; вот записка императрицы, адресованная вечному фавориту. Для документальности сохраняю орфографию:

«Сто леть, как я тебя не видала; как хочеш, но очисти горница, как прииду из комедии, чтоб приити могла, а то ден несносен будет и так ведь грусен проходил; черт Фанвизина к вам привел. Дабро, душенка, он забавнее меня знатно; однако я тебя люблю, а он, кроме себя, никого».

(К слову сказать, беспомощность Екатерины в российской орфографии — вплоть до легендарного «исчо» — покажется вовсе не этакой исключительной на тогдашнем фоне. Она-то хоть иноземка, но и у образованнейшей княгини Дашковой, урожденной Воронцовой, русское правописание коряво. И неудивительно: в юности читавшая Беля, Монтескье, Буало, Вольтера, Гельвеция, уже знавшая четыре языка, она сообщает как о некоей редкости и почти прихоти: «…а когда мы изъявили желание брать уроки русского языка, с нами занимался Бехтеев». Да что говорить, если пушкинская Татьяна и та по-русски почти не читала и вовсе не писала.)

Одним словом, нам с вами, читатель, придется утешиться только что испытанным способом: размышлениями о характере века, в коем всего, даже и добра общественного, трудно добиться без сильного покровительства. И еще тем, что Денис Иванович, как истинный друг, не оставлял Панина до смерти и чтил по смерти. Больше того, написал по его плану «Рассуждение о непременных законах». Можно сказать, воздвиг ему памятник — выше того, что, воцарившись, поставил воспитателю Павел в церкви Святой Магдалины, в Павловске. Выше, ибо также нерукотворный.

Добавим, что после он, исполняя долг верности и любви, сочинил жизнеописание покровителя, а это было поступком весьма опасным, почти даже недозволенным: недаром «Жизнь графа Никиты Ивановича Панина» вышла анонимно и — вероятно, для анонимности пущей — сперва на французском языке.

Опасность, стало быть, сознавалась ясно, и сокрытие имени — тому подтверждение. Не то чтоб полиция не могла разыскать сочинителя, но… на всякий случай…

И больше того. Фонвизин немедля последовал за своим высоким другом — еще не в могилу, но в отставку.

Вот финал его служебной карьеры.

В действительной службе Вашего Императорского Величества нахожусь близ двадцати лет. В 1762 году вступил я из гвардии сержантов в Коллегию иностранных дел переводчиком. В 1764-м по именному Вашего Императорского Величества указу определен я при Кабинете титулярным советником. В 1769-м по именному же высочайшему указу взят я в ту же коллегию и находился при канцелярии господина тайного действительного советника графа Никиты Ивановича Панина надворным советником близ десяти лет. При торжестве мира всемилостивейше награжден я прибавкою пятисот рублев в год к настоящему окладу. В 1779-м пожалован я канцелярии советником, а в прошлом году определен на место статского советника, члена почтовой экспедиции.

Жестокая головная болезнь, которою стражду я с самых детских лет, так возросла с моими летами, что составляет теперь несчастье жизни моей. Оно тем для меня тягостнее, что отьемлет у меня силу продолжать усерднейшую службу Вашему Императорскому Величеству. В сей крайности состояния моего принужденным нахожусь, припадая к священным стопам Вашего Императорского Величества, всеподданнейше просить моего от службы увольнения.

Головная болезнь — не пустая отговорка, однако за всеми обязательными фразами: «…отъемлет у меня силу продолжать усерднейшую службу… припадая к священным стопам…» — горчайшие разочарования, крушение надежд свершить нечто на поприще дела.

Остается слово.

Да и о самой болезни Фонвизин некогда писал Елагину не без осмысленного сарказма: «Все медики единогласно утверждают, что стихотворец паче всех людей на свете должен апоплексии опасаться. Бедная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть — вот чем пиит от прочих тварей отличается».

В именном указе об увольнении тем более не будет ни радости по поводу окончательного свержения Панина, ни недоброжелательства к его «созданию». Все пристойно, так что приятель Дениса Ивановича Герман Клостерман вполне сможет сказать: Фонвизин получил отставку «на лестных для него условиях».

Находившемуся членом в главном почтовых дел правлении статскому советнику Денису Фон-Визину, уволенному по его прошению от всех дел, повелеваем производить по смерть от почтовых доходов половинное его жалованье с прибавочным окладом, пожалованным от нас ему в 1 день июня 1779 г.

Если перевести это на рубли, условия действительно довольно лестные — 3000 в год.

Итак, отныне Денис Иванович — отставной статский советник. И — сочинитель «Недоросля». Ибо пока происходило все вышеописанное, он успел сочинить обессмертившую его комедию.

Я правду о тебе порасскажу такую…

…что хуже всякой лжи:Вот, брат, рекомендую!

УМРИ, ДЕНИС!

Ипполит Богданович, будущий автор прославленной «Душеньки», так отрецензировал представление «Недоросля»:

Почтенный Стародум,Услышав подлый шум,Где баба непригожеС ногтями лезет к роже,Ушел скорей домой.Писатель дорогой!Прости, я сделал то же.

Неизвестно, точно ли насмешник ушел недосмотрев или погрозился погодя; второе — вероятнее. Известно зато, что публика с Богдановичем не согласилась.

«Представлена в первой раз, — сообщал о комедии „Недоросль“ современный Драматический словарь, — в Санктпетербурге, Сентября 24 дня 1782 года, на щот перваго придворнаго актера г. Дмитревскаго, в которое время несравненно театр был наполнен и публика аплодировала пиесу метанием кошельков. Характер Мамы (то есть Еремеевны. — Ст. Р.) играл бывшей придворной актер г. Шумской к несравненному удовольствию зрителей… Сия комедия, наполненная замысловатыми изражениями, множеством действующих лиц, где каждой в своем характере изречениями различается, заслужила внимание от публики».

«По окончании пьесы, — прибавляет другой источник, — зрители бросили на сцену г. Дмитревскому кошелек, наполненный золотом и серебром… Дмитревский, подняв его, говорил речь к зрителям, в которой благодарил публику и прощался с ней».

Что известно еще? Ну, разумеется, фраза Потемкина, ставшая столь крылатой, что не все уже соотносят ее с Фонвизиным, порою просто не помня, какой это Денис должен вдруг помирать, ибо лучшего уж не напишет; известно и то, что путь к представлению был не совсем гладок.

28 мая 1782 года из Петербурга за границу отправлено письмо.

Адресат — князь Александр Борисович Куракин (между прочим, племянник Никиты Панина, назначенный им в товарищи маленькому Павлу и оставшийся таковым в зрелом возрасте), автор — гувернер и друг князя Пикар.

«Мы не увидим здесь, — сожалеет француз, — новую комедию г-на Фон-Визина под названием „Недоросль“, на что мы прежде надеялись, потому что актеры не знают своих ролей и не в состоянии сыграть ее в назначенное время. Автор уезжает через несколько дней в Москву и, говорят, поставит свою комедию на московском театре; при настоящем недостатке в удовольствиях и театрах это действительно лишение для публики, которая уже давно отдает должную справедливость превосходному таланту г-на Фон-Визина; несколько просвещенных особ, прослушавшие чтение этой комедии, уверяют, что это лучшая из русских театральных пиес в комическом роде; действие ведено умно и искусно и развязка весьма удачна».

Правда, комически славный стихотворец граф Хвостов сообщает нечто иное: