Борис Соколов - Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
„Шигалев смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого“. Все русские революционеры-максималисты смотрят так, как смотрел Шигалев, все ждут разрушения старого мира послезавтра утром. И тот новый мир, который возникнет на развалинах старого мира, есть мир шигалевщины. „Выходя из безграничной свободы, — говорит Шигалев, — я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого“. Все революционные Шигалевы так говорят и так поступают. Петр Верховенский так формулирует сущность шигалевщины Ставрогину: „Горы сравнять — хорошая мысль, не смешная. Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию… Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание; мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство… Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе. Не нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание; полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое“. В этих изумительных по своей пророческой силе словах Достоевский устами П. Верховенского приводит все к ходу мыслей Великого инквизитора. Это доказывает, что в „Легенде о Великом инквизиторе“ Достоевский в значительной степени имел в виду социализм. Достоевский обнаруживает всю призрачность демократии в революции. Никакой демократии не существует, правит тираническое меньшинство. Но тирания эта, неслыханная в истории мира, будет основана на всеобщем принудительном уравнении. Шигалевщина и есть исступленная страсть к равенству, доведенному до конца, до предела, до небытия. Безбрежная социальная мечтательность ведет к истреблению бытия со всеми его богатствами, она у фанатиков перерождается в зло. Социальная мечтательность совсем не невинная вещь. Это понимал Достоевский. Русская революционно-социалистическая мечтательность и есть шигалевщина. Во имя равенства мечтательность эта хотела бы истребить Бога и Божий мир. В той тирании и том абсолютном уравнении, которыми увенчалось „развитие и углубление“ русской революции, осуществляются золотые сны и мечты русской революционной интеллигенции. Это были сны и мечты о царстве шигалевщины. Многим оно представлялось более прекрасным, чем оказалось в действительности. Многих наивных и простодушных русских социалистов, мечтавших о социальной революции, смущают торжествующие крики: „Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны… Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!“ Достоевский был более проницателен, чем признанные учителя русской интеллигенции, он знал, что русский революционизм, русский социализм в час своего торжества должен кончиться этими шигалевскими выкриками».
Судя по тексту романа, Николай Всеволодович Ставрогин родился около 1840 года. С осени 1855 года по конец 1860 года он учился в Петербургском лицее. В 1861 году Ставрогин поступил в гвардию; но в следующем году последовали дуэли, суд и разжалование в солдаты. Однако в 1863 году Николай Всеволодович сумел реабилитироваться во время подавления очередного польского восстания, был произведен в офицеры и вышел в отставку. Далее следуют его новые похождения в Петербурге, в ходе которых происходит его сближение с Петром Верховенским, Лебядкиным и Кирилловым. В июне 1864 года он растлевает в бане 14-летнюю Матрешу, которая в итоге кончает с собой от недетских переживаний. Пытаясь несколько своеобразно загладить свой грех, Николай Всеволодович в марте 1865 года женится на Лебядкиной. Весной 1866 года он уезжает из России в Европу, где, как и Достоевский, странствует четыре года. Осенью 18б7 года Ставрогин встречается с Шатовым и Кирилловым. По словам Шатова, обращенным к Ставрогину, «в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину… вы отравили сердце этого… маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету». Тогда же Николай Всеволодович активно участвует в реорганизации тайного общества по новому плану и пишет для него устав. В мае 1868 года у него, как и у Достоевского, появляются галлюцинации, после чего в его душе зарождается идея исповеди и покаяния. В конце 1868 года Ставрогин отказывается от российского подданства, становится гражданином швейцарского кантона Ури и покупает там дом. В январе — июле 1869 года у Николая Всеволодовича случается любовная связь с Марией Шаговой в Париже. Он также увлекается Лизой Тушиной, затем происходит скандал с Дашей Шатовой, и у Николая Всеволодовича рождается план двоеженства. Ставрогин признается: «Я почувствовал ужасный соблазн на новое преступление… но я бежал, по совету другой девушки, которой я открылся почти во всем». В июле — августе 1869 года он пишет исповедь и возвращается в Россию вместе с грузом отпечатанной в типографии исповеди, а 12 сентября 18б9года начинается действие в романе, укладывающееся в месяц.
Ставрогин отказывается от навязываемой ему Верховенским роли самозванца «Ивана-Царевича», призванного возглавить революцию: «Я не мог быть тут товарищем, ибо не разделял ничего… потому, что все-таки имею привычки порядочного человека и мне мерзило».
Но в то же время Николай Всеволодович не может забыть о своих грехах. Стремление освободиться от ненавистных воспоминаний-галлюцинаций путем исповеди и покаяния приводит Ставрогина к старцу Тихону, и следует признание: «Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц».
Встреча Ставрогина с Тихоном и его неудавшаяся исповедь — это кульминационный пункт «Бесов», от которого начинается путь Ставрогина к самоубийству. Однако при жизни Достоевского эта глава так и не была напечатана, поскольку М. Н. Катков счел ее слишком скандальной. После того как она была впервые обнародована в 1912 году, среди исследователей не утихают споры, насколько автобиографично сделанное Ставрогиным признание в том, что он растлил в бане 14-летнюю Матрешу, чем спровоцировал в конечном счете ее самоубийство. Этот спор вряд ли когда-нибудь будет окончен. Достоевский неоднократно рассказывал подобные истории о растлении несовершеннолетних, происходившие будто бы или на его глазах, или с кем-то из знакомых, или даже это совершалось им самим. Но в последнем случае он обычно оговаривался, что все это придумал. Вероятно, мы никогда не узнаем, был ли подобный грех в жизни Достоевского или это — только результат творческой фантазии, полет которой настолько захватил Федора Михайловича, что он переживал грех Ставрогина так, будто он случился с ним сам. По словам Л. Гроссмана, Достоевский «с какой-то поражающей настойчивостью обращался к безобразной теме о влечении пресыщенных сладострастников к детскому телу».
Согласно воспоминаниям княгини З. А. Трубецкой, Достоевский в салоне А. П. Философовой в 1870-е годы рассказывал об одном эпизоде своего детства: «Самый ужасный, самый страшный грех — изнасиловать ребенка. Отнять жизнь — это ужасно, — говорил Достоевский, — но отнять веру в красоту любви — еще более страшное преступление». И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!» И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в «Бесах».
Однако хорошо известно, что в то время детям Достоевских запрещалось играть с другими детьми. Одно это обстоятельство заставляет усомниться в точности передачи рассказа писателя век спустя. Хотя, например, мысль о тождестве определенных видов красоты и доброты звучит вполне по-достоевски, но скорее можно предположить, что писатель просто вложил ее в уста девочки, а не услышал от нее в действительности.
