А. Марченко - «Столетья на сотрут...»: Русские классики и их читатели
Еще показательней скандальный эпизод, свидетелем которого стал уже известный нам художник Иванов, увидевший на Лизином пруду, как "три или четыре купца", "перепившись пияны, раздели донага своих нимф и толкали в озеро поневоле купаться. Мы застали, как девушки оттуда выскакивали, — рассказывал Иванов, — и, стыдясь нас, обертывались в солопы свои. Одна из них, ходя вокруг озера, говорила, что она бедная Лиза. Примечания достойно, друг мой, что здесь в Москве всякий знает бедную Лизу от мала до велика и от почтенного старика до невеждествующей б… Громкие песни развеселившихся купцов привлекли несколько баб из слободы, где жила Лиза, и несколько служек из Симонова монастыря. Они, видимо, смотрели завистливыми глазами на их веселие и нашли способ перервать оное. Тотчас, подошедши к ним, стали им представлять, что не годится бесчинствовать в таком почтенном месте и что симоновский архимандрит может скоро их унять. Как вы смеете, говорили они, поганить в этом озере воду, когда здесь на берегу похоронена девушка!" [19].
Надо сказать, что реакция служек Симонова монастыря на безобразие под стенами обители выглядит весьма нетривиальной. Святыней, осквернение которой они требуют прекратить, оказывается не чудотворный ПРУД, связанный с именем легендарного основателя их монастыря, но могила грешницы и самоубийцы. Интересную историко–культурную перспективу приоткрывает еще один персонаж из письма Иванова — пьяная "нимфа", называющая себя бедной Лизой.
Дело в том, что при всех наслоившихся на сюжет эмоционально–психологических обертонах карамзинская повесть оставалась все‑таки повестью о "падении" и потому, в первую очередь именно благодаря этим самым обертонам, могла восприниматься как своего рода оправдание "падших", которые становятся жертвами совращения, социального неравенства и дисгармонии бытия. Длинный ряд возникающих в русской прозе XIX века жертвенных проституток, прямо или косвенно соотносящихся с чистейшей героиней Карамзина, — один из характерных парадоксов отечественной словесности. Уже в XX столетии Владислав Ходасевич в своих воспоминаниях об Андрее Белом писал, как, разговорившись с одной из представительниц древнейшей профессии и спросив об ее имени, они услышали в ответ: "Меня все зовут бедная Нина". Проекция на карамзинскую повесть в этом ответе едва ли была сознательной, но оттого она не становится менее очевидной [20].
Культурная энергия мифа о бедной Лизе оказалась столь значительной во многом как раз потому, что грех и святость оказались связаны в нем невидимыми и неразрывными нитями. Миф этот сумел с такой легкостью вытеснить и заместить церковное предание, ибо с самого начала обрел, по сути дела, квазирелигиозный характер. Поэтому массовые поездки под Симонов неминуемо должны были восприниматься как культовое поклонение.
С особой ясностью это просматривается, разумеется, в иронических отзывах. Так, Н. И. Греч вспоминал, что литератор–арзамасец и государственный деятель Д. Н. Блудов "веровал в бедную Лизу, как в Варвару–великомученицу" [21], а пародийные "Заповеди карамзиниста" предписывают "шесть дней гулять и обходить без плана и без цели все окрестности московские, а день седьмый" [22]направляться к Симонову монастырю. Впрочем, если мы вспомним шаликовский очерк и его слова о "венце невинности и славе непорочных", то увидим, что в этих насмешках почти нет преувеличения.
Бедная Лиза была, по сути дела, канонизирована сентиментальной культурой.
Очевидно, что этот процесс не мог не вызывать негативной реакции. Тот же Иванов свидетельствует, что на березах близ Симонова были и надписи, враждебные Карамзину. Особую славу приобрело двустишие: "Погибла в сих струях Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду довольно места". Его вписал неизвестный читатель начала XIX века на свой экземпляр повести, хранящийся ныне в Музее книги Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, о нем рассказывал Александр Иванович Тургенев И. А. Второву [23], его еще в 1861 году приводил на страницах своей "Летописи русского театра" Пимен Арапов. Двустишие это не просто грубая выходка, поскольку в нем довольно точно воспроизведена основная установка сентиментальной литературы на создание универсальных образцов чувствительного поведения, установка, собственно, и позволявшая ей брать на себя функции своего рода светской религии. Только анонимный автор эпиграммы допускал смысловой сдвиг, предлагая читателям повести следовать примеру не повествователя, проливающего над прахом "слезы нежной скорби", а примеру самой героини.
Как мы знаем из истории восприятия "Страданий молодого Вертера", подобные случаи были отнюдь не малочисленны.
"Бедная Лиза", невзирая на неоднозначность ее философско–этических концепций, была полностью ассимилирована чувствительным мышлением. И естественно, кризис этого мышления не мог не отразиться на репутации повести. По мере того как сентиментальная проза утрачивала популярность и обаяние новизны, "Бедная Лиза" переставала восприниматься как рассказ о подлинных событиях и тем более предмет для поклонения, а становилась в сознании большинства читателей довольно примитивной выдумкой и отражением вкусов и понятий давным–давно уже миновавшей эпохи.
Понятно, что критический пафос нарастал с годами.
В 1812 году поэт Константин Парпура писал в памфлете "Двенадцать потерянных рублей": "Как Вздошкин буду я по всей Москве бродить Вить мыслию одной — а мысль сия с похмелья Могилу Лизину, увы! могла найтить… Читатель, разумей, не в прозе, а в стихах Я Лизу бедную не утоплю в волнах. К чему ее топить, — я сам о ней жалею И приступить к жестокости такой не смею. <…> К чему с любезностью в Москве–реке топиться, Почтеннее стократ на суше удавиться" [24].
В отличие от неизвестного эпиграмматиста, К. Парпура груб и не слишком остроумен. Как оказывается, он даже не помнит, где именно окончила свои дни бедная Лиза. Однако характер его отношения к повести Карамзина достаточно ясен — с его точки зрения она представляет собой вздор, не заслуживающий внимания.
В 1818 году журнал "Украинский вестник" без ведома автора опубликовал написанную Карамзиным для императрицы "Записку о достопамятностях московских", содержавшую уже приведенное нами воспоминание о работе над "Бедной Лизой" и ее успехе. В "Вестнике Европы" о "Записке" с исключительной резкостью написал издатель журнала М. Т. Каченовский. Притворившись, что не верит авторству Карамзина, он с тем большим гневом обрушился на неведомого литератора, явно сфабриковавшего нелепую рукопись: "Говоря о монастырях, сочинитель подделывается слишком уж грубо и неловко, рассказывает, что он проводил под Симоновым приятные вечера и смотрел на заходящее солнце с высокого берега Москвы–реки, этого мало, упоминает о бедной Лизе, о том, что он в молодости (joci juvenilis [25]) сочинил ее, о том, что тысячи любопытных ездили и ходили искать следов Лизиных! И такие странные о себе самом отзывы, такое неуместное пустословие неизвестный сочинитель "Записки" дерзнул относить к первому нашему литератору и историографу. <…> Ни один автор, разумеется скромный, не припишет своих прогулок или своих сказочек к достопамятностям московским" [26]. Через два года Карамзин открыто признал авторство, включив "Записку" в собрание своих сочинений. Однако пассаж о "Бедной Лизе" он снял. Вероятно, это замечание, едва ли не единственное из множества высказанных Каченовским, показалось ему в какой‑то мере убедительным.
Любопытно проследить, как меняется характер упоминаний о Карамзине при описании Симонова монастыря в путеводителях по Москве и специальных книгах и статьях. Для служащего в кремлевской экспедиции Василия Колосова, издавшего в 1806 году свои "Прогулки в окрестностях Симонова монастыря" (М.), нет еще никакого противоречия между чувствительным паломничеством к могиле бедной Лизы и поклонением религиозным и историческим святыням обители. "Чье сердце, напитанное чувствительностью, — пишет он, — не ощущало приятных биений при прогулке в майские вечера благорастворенные по усеянным ароматическими цветами лугам, окружающим знаменитые древностию стены и башни его. Рука родственника и ученика уважаемого от владык земных Учителя положила первый камень к основанию сей обители" (с. 8). В. Колосов делает к этому месту подробное примечание о племяннике Сергия Радонежского Федоре, основавшем монастырь, и о Пересвете и Ослябе и спокойно переходит к повествованию о "памятных следствиях страстей и обольщения": "Обезображенная тень прекрасной в непорочности Лизы представилась при свете лунном моим взорам; бедный, дрожащий Эраст стоял перед ней на коленях и тщетно силился умолить себе прощение. Бедная жертва заблуждения, обманутая им Лиза готова была простить его, но Правосудие небесное испускало свой меч на голову преступника" (с. 12).
