Семен Экштут - Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного
Когда Трифонов поступал в Литературный институт, до окончания войны оставался ещё год, и фронтовиков в его стенах было мало. Когда же он перевёлся на очное отделение и стал студентом второго курса, ситуация принципиально изменилась: ряды студентов пополнились демобилизованными фронтовиками. Вспоминает хорошая знакомая Трифонова поэтесса Инна Гофф: «Теперь война кончилась, и среди бушлатов и кителей кургузые гражданские пиджачки выглядели сиро. Но к нему это не относилось. Он уже утвердил себя, удачно выступив на семинаре Федина… Великое дело — заявить о себе. Утвердиться. Он уже утвердился, в отличие от тех, в морских бушлатах и армейских гимнастёрках. Здесь, на мирном полигоне, они выглядели в сравнении с ним необстрелянными новобранцами…»[23]
Указ Президиума Верховного Совета СССР от 6 июня 1945 года «Об учреждении медали „За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.“». ГАРФ Докладная записка генерала армии А. В. Хрулёва об учреждении медалей «За освобождение Белграда», «За освобождение Варшавы», «За освобождение Праги», «За взятие Будапешта», «За взятие Кёнигсберга», «За взятие Вены», «За взятие Берлина» с резолюцией И. В. Сталина. ГАРФПрошло три года. Три первых послевоенных года. Сколько событий они принесли! Между былыми союзниками по антигитлеровской коалиции полным ходом шла полномасштабная холодная война. В СССР был создан легендарный автомат АК-47, хотя имя его создателя старшего сержанта Калашникова ещё не стало мировым брендом. Шло восстановление разрушенного войной народного хозяйства, и миллионы фронтовиков начали с нуля осваивать реалии мирной жизни. В стране провели денежную реформу и отменили карточки. Началась идеологическая кампания по борьбе с «низкопоклонством перед Западом», направленная против «безродных космополитов».
В эти годы студент Литинститута Юрий Трифонов замахнулся на написание книги о своих сверстниках. В ноябре 1948 года 23-летний студент прочёл несколько глав из повести «Студенты» на семинаре в институте. Однокурсница Трифонова Инна Гофф с протокольной точностью донесла до нас атмосферу этого семинара: манеру авторского чтения и реакцию присутствующих. «…B ту пору чтение и впрямь несло в себе некий заряд, подобный атмосферному электричеству… Он читал неторопливо, размеренно, несколько скучным голосом. И это было резким контрастом с тем, о чем он читал. И тем, как это было написано, — нам казалось, что блистательно… Юркина повесть показалась мне многообещающей. Такую вещь послушаешь и заражает, хочется писать… Тогда был его триумф. Юра был бледен. Красные пятна на лице подчёркивали бледность. Значит, волновался…»[24] Так сбылось пророчество Константина Федина. Юрий Трифонов стал писателем. В следующем, 1949 году он окончил Литературный институт, причём повесть «Студенты» была представлена им как дипломная работа. Однако и после окончания института Трифонов продолжил работу над рукописью, шлифуя и совершенствуя текст. Ему доставляло удовольствие «вылизывать» своё детище. В январе 1950 года повесть была завершена.
Современные читатели эры всеобщей компьютеризации уже вряд ли способны ощутить всю ту гамму переживаний, которые испытывал автор, от руки написавший книгу и поставивший последнюю точку. Для Пушкина, который пользовался гусиными перьями, но успел дожить до появления стальных перьев («Медный всадник» написан в 1833 году стальным пером), момент окончания работы обладал каким-то сакральным смыслом: Александр Сергеевич нередко фиксировал не только дату, но и время завершения работы. С точностью до четверти часа скрупулёзно отмечен финал «Евгения Онегина», с точностью до минуты — итоговые строфы «Медного всадника». Так обстояло дело в XIX столетии. В XX веке литераторы пользовались авторучками и пишущими машинками. Момент окончания работы всегда был материализован, нагляден, осязаем, получал вещественное воплощение, которым автор, как правило, сполна наслаждался. Завершение работы над рукописью было растянуто во времени. Черновая рукопись переписывалась набело. Беловая рукопись перепечатывалась самим автором или машинисткой, раскладывалась по экземплярам в стопки, а те укладывались в папки с тесёмками. По толщине бумажной стопки сразу было видно, что́ написал автор — короткий рассказ, небольшую повесть, пухлый роман, многотомную эпопею. Завершённая работа отпочковывалась от автора, отчуждалась от него и начинала существовать независимо от своего создателя, обретая свою собственную судьбу — счастливую или нет, но свою. Habent sua fata libelli. Книги имеют свою судьбу.
Карточка на промышленные товары «Литера Д» — детская. Москва. 1947 г.[25] Карточка на промышленные товары «Литера Р» — рабочая. Москва. 1947 г.Итак, пухлая рукопись объёмом в 20 авторских листов (500 машинописных страниц!) была уложена в две старые желтые канцелярские папки довоенного образца, принадлежавшие, вероятно, ещё Валентину Андреевичу Трифонову. Выпускник Литинститута и автор всего-навсего двух опубликованных рассказов повёз эти папки с рукописью на квартиру к Федину, жившему в писательском доме, что в Лаврушинском переулке. Дальнейшие события развивались стремительно. Классик советской литературы не стал читать опус начинающего писателя: он уже имел представление о трифоновской прозе, и этого было для него достаточно. Константин Александрович, член редколлегии журнала «Новый мир», снял телефонную трубку и позвонил Александру Трифоновичу Твардовскому. Трижды лауреат Сталинской премии Твардовский в возрасте сорока лет накануне был назначен главным редактором «Нового мира». Этот звонок стал судьбоносным. Федин рекомендовал Твардовскому напечатать повесть в журнале. В тот же день курьер «Нового мира» приехал к Трифонову, взял папки с рукописью и доставил их главному редактору. Это было нечто из ряда вон выходящее! К начинающему автору, только что окончившему Литинститут и ещё не опубликовавшему ни одной книги, прислали казённого курьера. Казалось бы, велика важность, мог бы и сам привезти рукопись в редакцию. Однако 24-летнему Трифонову было оказано небывалое почтение. По сложившейся практике тех лет курьер приезжал исключительно к литературным мэтрам, имевшим не только громкое литературное имя, но и высокий социальный статус. Например, не только курьер, но и штатный редактор всегда приезжали к Илье Григорьевичу Эренбургу, лауреату Сталинских премий и всемирно известному публицисту. Однако, бывало, не только начинающие авторы, но и почтенные литераторы сами приносили свои опусы в секретариат редакции, чтобы затем терпеливо ожидать решения судьбы своего детища. А тут такой колоссальный прыжок — через все барьеры. Звонок Федина — и рукопись на столе главного редактора.
Затем последовал ещё один подарок судьбы. Прошло десять или двенадцать дней, и Трифонову внезапно пришла телеграмма: «Прошу прийти в редакцию для разговора. Твардовский». Вероятно, не могли дозвониться. Состоялась встреча. Последовал вердикт главного редактора: рукопись отредактировать и сократить, а с автором заключить издательский договор. После того как с официальной частью было покончено, Александр Трифонович доверительно сказал: «А знаете, Юрий Валентинович, моя жена заглянула в вашу рукопись и зачиталась, не могла оторваться. Это неплохой признак! Проза должна тянуть, тянуть, как хороший мотор…»[26]
На этом подарки судьбы не закончились. Твардовский нашёл для повести Трифонова прекрасного редактора — Тамару Григорьевну Габбе, детскую писательницу, литературоведа, автора пьесы-сказки «Город мастеров» и адресата лирики Самуила Маршака.
А была ты и звонкой и быстрой.Как шаги твои были легки!И казалось, что сыплются искрыИз твоей говорящей руки[27].
Тамара Григорьевна была человеком изумительной доброты и редактором высочайшей квалификации: «…про неё говорили „лучший вкус Москвы“, а ещё раньше „лучший вкус Ленинграда“»[28]. Действительно, это был подарок. Совместная работа продолжалась в течение трёх месяцев, до конца лета. Тамара Григорьевна оценила рукопись иначе, чем это сделал Твардовский: «…Там не лишнее, а там не хватает. Надо углублять, мотивировать»[29]. По советам Габбе Трифонов написал почти три листа нового текста: повесть насыщалась смыслом. После редактуры Габбе, которая была внештатным сотрудником редакции и работала на договоре, повесть принялась читать и править штатная сотрудница «Нового мира». Вспомним, что на дворе стоял 1950 год и так, вероятно, проявилась борьба с «безродными космополитами» — заведомо нерусская фамилия внештатного редактора и «сомнительные» моменты её биографии. Скончавшийся ещё до революции отец Тамары Григорьевны принял христианство, чтобы поступить в Военно-медицинскую академию. Сама Габбе осенью 1937-го была арестована как «член вредительской группы, орудовавшей в детской литературе». Следователям не удалось сломить эту хрупкую и красивую женщину, да и хлопоты Маршака неожиданно возымели успех, и уже в декабре Габбе освободили. В этих обстоятельствах надо было подстраховаться и отдать рукопись штатному редактору, чья биография не вызывала бы ассоциаций с «безродными космополитами».
