Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
Но сам Золя размышлял: экспериментальный роман «должен изучать, почему происходит то или иное явление. Вот его задача…смысл его существования и основа его морали… Он заменяет изучение абстрактного метафизического человека изучением человека подлинного, созданного природой, подчиняющегося действию физико-химических законов и определяющему влиянию среды»[142]. Как эхо автора звучат в романе «Творчество» слова литератора Пьера Сандоза: «Изучаю человека таким, каков он есть, не метафизического картонного паяца, но человека как понятие физиологическое, выросшего в определенной среде, поступки которого зависят от совокупности восприятий всех органов чувств». Физиологию, психологию нельзя брать изолированно, «одно пронизывает собою другое, и в настоящее время обе они составляют единство, так как человеческий организм является общей суммой его функций».
Не раз Эмиль Золя говорил о «трех граммах субстанции». Эти несколько граммов субстанции, которые создают «то недолет, то перелет» и не поддаются механическому регулированию, при сохранении писателем точного значения понятия субстанциональности, всегда окрашены социальным опытом. «Поскольку действуют-то живые люди, — писал Золя, — они ломают все теоретические формулы, они страшно усложняют вопрос…»[143]. И в эксперименте, задуманном доктором Паскалем в лабораторных условиях, но осуществляемом в потоке жизни, без надзора экспериментатора[144], встретилось непредвиденное.
«Три грамма субстанции», придающие индивидуальности неповторимые черты, опрокинули расчеты экспериментатора, которые основаны были на представлении о «человеке вообще». Эти «три грамма субстанции» — весьма существенная реальность — с большей или меньшей определенностью ощущаются во всех тех персонажах, которые в серию «Ругон-Маккары» вносят драматизм, пробуждают исторические раздумья, способны вызвать к себе философский, эстетический интерес.
Уже в раннем сравнительно романе «Проступок аббата Муре» Эмиль Золя сам отвечал на вопросы, которые ставил и будет еще ставить в теории экспериментального романа; отвечал творческим применением создаваемой им теории, освобождая ее от абстрагирования и прямолинейности, соотнося ее с законами действительной жизни.
А в романе, завершающем серию, доктор Паскаль, всю жизнь служивший науке, «которая мечтает когда- нибудь установить с математической точностью законы физиологических и нервных отклонений», обнаруживающихся в жизни рода и отдельного организма, в последний раз, в глубоко драматических обстоятельствах, убедился в неполноте своей научной системы.
Чужой среди Ругонов, доктор Паскаль был близок автору своей одержимостью в науке, чистотой жизни. И смерть его возвышенна и прекрасна: умирая, он продолжал дело, которому посвятил себя, — наблюдал как ученый сейчас уже последнюю фазу жизни. Когда еще оставалась надежда, Паскаль, думая о себе «со стороны», обсуждал с учеником, доктором Районом, свою болезнь. «Каждый из них приводил свои доводы», намечая роковой срок. «…Вы правы, — согласился доктор Паскаль, — год жизни возможен… Но, видите ли, мой друг, я хотел бы прожить два года — желание безумное, без сомнения, ведь это целая бездна счастья…» Ребенок его и Клотильды — поздней единственной любви Паскаля — еще не родился; отец хотел бы дождаться, пока он сделает первые шаги. «Я многого не прошу, я хотел бы только видеть, как он пойдет, а потом… боже мой, ну что ж!». Он закончил свою мысль неопределенным жестом… Но когда ближайшие часы отняли надежду на два и даже на один год и нужно было только во что бы то ни стало дожить до приезда Клотильды из Парижа, вновь был построен прогноз — на половину суток. «Я могу час за часом описать вам стадии болезни, — сказал доктор Паскаль ученику. — Теперь все произойдет с математической точностью». Но с математической точностью не произошло. Снова вмешалось непредвиденное; и только в пределах еще уменьшившегося срока ученый назвал свой час. Времени не хватило, чтобы дождаться Клотильду, но осталось достаточно, чтобы дать ученику последний урок, основанный на непосредственном наблюдении. И, расставаясь со своим героем, к которому питал уважение и интерес, Эмиль Золя не умолчал об ошибках доктора Паскаля. Это следует принять не как сомнение писателя в возможностях науки, но как отрицание вносимого в нее жестко механистического принципа.
Публикация романа «Проступок аббата Муре» во Франции отдельным изданием в апреле 1875 года вызвала оживление среди реакционной критики, связанной с католическими кругами. Встретившая враждебным молчанием за год до того «Завоевание Плассана», критика католической ориентации, весьма влиятельная в рассматриваемое время, отнеслась к новой книге Эмиля Золя, непримиримо. «Проступок аббата Муре» оценивали как самое безнравственное, иррелигиозное произведение из всех вышедших книг серии «Ругон-Маккары». Чрезвычайно резко звучал отзыв писателя-католика Барбе д'Оревилли, который усматривал в романе Золя оскорбительный замысел против религии, дерзкое развенчание и уничижение священника, изображение животной природы, «совершенно бесстыдно побеждающей возвышенный христианский спиритуализм… обожествление „животного“ в человеке»[145].
Чтобы оценить это выступление Барбе д'Оревилли должным образом, необходимо заглянуть на десять лет назад.
В 1865 году двадцатипятилетний Эмиль Золя опубликовал статью «Истеричный католик» (включена в сборник «Что мне ненавистно»). Этот скромный факт литературной жизни имеет принципиальное значение. Он предоставляет материалы для суждений об объективности критики и о подлинном значении романа «Проступок аббата Муре». Указанная статья Золя являлась рецензией на роман Барбе д'Оревилли «Женатый священник», вышедший в том же году. В этом романе священник-вероотступник порывает с религией и следует своим научным влечениям; он становится причиной гибели своих близких, что нужно рассматривать как справедливую кару неба.
Бескомпромиссная антиклерикальная позиция молодого Эмиля Золя с великолепной ясностью выражена в анализе романа, комментариях к нему. По мнению Золя, вероотступник Сомбреваль отказался от духовного сана «из потребности в простой человеческой любви и здравомыслии», чего религия дать не может. Он — жизнелюбец, человек трезвого ума, уставший «от тайн и запретов ревнивой религии» и вернувшийся к жизни, «более понятной ему, более соответствующей его характеру». Его нечестие «есть по существу равнодушие к религии; он верит только в себя, в свою волю, в свои знания». Золя находит образ Сомбреваля объективно наиболее привлекательным в романе. «Конечно, г-н Барбе д'Оревилли иначе понимал своего героя» и написал роман, в котором высказал «чудовищные принципы: наука должна быть предана анафеме…. невежество угодно небесам…» Все это звучит как «горячечный бред, мистический неистовый кошмар»[146].
Барбе д'Оревилли не забыл отзыва Золя и не раз давал ему почувствовать свое раздражение. Но дело не в этом. Вина вероотступника Сомбреваля с точки зрения церкви несравненно тяжелее проступка аббата Муре. А французской литературе не привыкать было к образу священника, который не смог совладать со своими слабостями. К тому же Серж Муре и был и остался в лоне церкви. Гнев критики совершенно очевидно вызван был не грехопадением аббата Муре.
Важно вспомнить, как понимал Серж Муре торжество религиозной идеи: «Земля прекратит свое существование. Солнце погаснет. Я не буду ни видеть, ни слышать, ни чувствовать. Ничто из этого жалкого мира не будет для моей души помехой на пути служения тебе». В этой бескрайней пустоте он готов, «неся крест, ползти на коленях с перебитым позвоночником». За это самоуничтожение во имя бога католики, конечно, должны были бы простить аббату Муре его проступок. Ведь церковь возвратила себе самого смиренного, самого безропотного слугу и с основанием могла торжествовать победу, за которую заплатила недорогую цену — отрезанное ухо брата Арканжиаса.
Но подобная победа оборачивалась серьезным поражением. Такая очевидная глубочайшая нравственная неправота церкви в ее посягательствах на человеческую жизнь раскрыта была Эмилем Золя в этом романе; так закончен образ идеального божьего слуги, человека- жертвы, порабощенного религией до конца, ползущего «с перебитым позвоночником», что «Проступок аббата Муре» прозвучал как поистине уничтожающее разоблачение спиритуализма. «Поэма в духе реальности» с ее высокой художественностью, тонким лиризмом и страстной публицистичностью, с богатством фантазии, подчиненной законам логики и прогрессивной социально-философской идее, стала одним из ярких документов воинствующего антиклерикализма.
«Западня»
