Виталий Шенталинский - Яшка Кошелек и Владимир Ленин
Перепуганные граждане уже с трудом различали, кто есть кто. Даже сами большевики признавали: «То, что сейчас творится… это не красный террор, а сплошная уголовщина…» («Вечерние известия», 1919, 3 февраля).
Шел июнь 1919 года, когда Мартынову выпала чрезвычайная удача: попалась «невеста» Кошелька — Ольга Федорова, двадцатилетняя красотка, служившая конторщицей в РОСТе. После соответствующей лубянской обработки она подробно рассказала о своем «женихе» и даже вызвалась помочь в его поимке. Ольга была уверена, что Яшка непременно заявится к ней домой.
— Он придет ко мне… он влюблен в меня. Человек он очень практичный, корректный и в обхождении мягкий, знает иностранные языки — французский, немного говорит по–немецки, знает латинский, по–татарскому… Много начитан…
Видно, здорово запудрил девчонке мозги, фраер!
А сам Кошелек, лишившись «невесты», впал в дикую ярость. Он объявил московским стражам порядка войну на уничтожение. И использовал для этого очень простое устройство — милицейский свисток. Выезжал по вечерам на автомобиле на улицу, поравнявшись с милицейским постом, громко свистел, а когда дежурный милиционер подходил на зов, навстречу гремел выстрел или летела бомба.
Постепенно подвиги Кошелька покрыли его легендарной славой. Каким–то чудом ему удавалось уйти невредимо из любых переделок. И все же пришел день, когда отряд Мартынова подстерег разбойника.
Случилось это на Божедомке, где в одном из домов он, по сведениям чекистов, должен был появиться. Была устроена двойная засада: часть чекистов засела внутри дома, другие — в доме напротив.
«Мы его увидели, он появился, — пишет Мартынов. — Он шел с одним из своих сообщников… Не было места ни для каких раздумий. Не нужно было стараться взять его живым. Лишь бы как–нибудь взять! Мы выскочили и стали стрелять. Первым же выстрелом попали в голову Яшиному сообщнику. Он завернулся по оси от силы удара, его бросило к воротам, и сразу он вышел из боя.
Яша применил свою обычную систему — одновременно двумя руками он буквально забросал пулями все окна в том доме, где его ждали. Выстрелом из карабина Кошельков был смертельно ранен. Яша завалился навзничь… Но уже лежа, полуослепший от крови, механически продолжал жать гашетки и стрелять в небо. Мы подошли к нему, и один из сотрудников крикнул:
— Кошельков, брось! Можешь числиться мертвым!..
Яша ослабел, стал хрипеть и умер…»
Так кончил жизнь Яша Кошельков — король московских бандитов.
В карманах его нашлось много интересного: несколько чекистских удостоверений, пачка денег, пробитая пулей, браунинг Ильича и книжечка с дневниковыми записями. Выдержка из них сохранилась в деле Н-215. Это крик души Кошелька, обращенный к его «невесте» Ольге:
«Детка, моя крошка, моя бедная козочка. Что за несчастный рок висит надо мною. Никак не везет. Детка моя, дорогая моя, что, за что все это? О, Боже мой, что они над тобой сделают. Я буду мстить и мстить без конца. Я буду жить только для мести.
Ведь ты — мое сердце, ты моя радость, ты мое все, все, для кого стоит жить. Детка, неужели все кончено? О, кажется, я не в состоянии выдержать и пережить этого. Боже, как я себя плохо чувствую и физически, и нравственно. Душа болит. Я готов сейчас все бить и палить. Ой, как мне сейчас ненавистно, мне ненавистно счастье людей. За мной охотятся, как за зверем: никого не щадят. Что же они хотят от меня, я дал жизнь Ленину.
Детка, милая крошка, крепись. Плюнь на все, береги свое здоровье…»
Владимир Ильич Ленин тоже оставил литературный памятник о рождественской встрече с Яшкой Кошельком. Он не был бы великим человеком, если бы даже такое событие не употребил с пользой.
«Представьте себе, — пишет он в своей книге «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», — что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо, несомненно. «Do ut des» («даю» тебе деньги, оружие, автомобиль, «чтобы ты дал» мне возможность уйти подобру–поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный компромисс «принципиально недопустимым»… Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу…»
Ближайший сотрудник Ленина Бонч — Бруевич рассказывает, что когда Ильич узнал о смерти бандита, перешедшего ему дорогу, то распорядился: «Дело сдать в архив!» Куда оно и было упрятано. И только теперь нарушен завет Ильича — это дело извлекли на свет.
История не знает сослагательного наклонения: что было бы, если бы… И все же вопрос напрашивается сам собой: что было бы, если бы Ильича тогда все–таки порешили? На пути Ленина встал не заурядный воришка, а мастер своего дела, — Кошелек никого не щадил, стрелял налево и направо и в упор. Наследственный бандит, сын известного вора–рецидивиста, каторжника, кончившего виселицей, — «послужной список» двадцативосьмилетнего преступника занял несколько увесистых томов.
По прихоти случая судьба страны и всей мировой революции вдруг оказалась на мгновенье в руках уголовного пахана…
Конечно, машинист для паровоза революции нашелся бы. Не тот, так другой. Но ясно: наша история могла пойти совсем по иным рельсам. Как знать, устояла бы или нет Советская власть в тот отчаянный для себя исторический момент — без своего гениального вождя.
P. S. Каким же образом записки Мартынова попали на письменные столы Исаака Бабеля и Михаила Булгакова?
В деле — две рукописи чекиста. Про одну из них, озаглавленную «Бандиты», с правкой Бабеля, сообщается, что она была напечатана в журнале «30 дней» в 1925 году. Лубянский делопроизводитель ошибся. Ни в одном номере этого популярного журнала, ни в 1925‑м (когда журнал начал выходить), ни в последующих, такой публикации нет.
Другой рукописи про бандитов — «Как жил и работал Сабан» (Сабан — еще один уголовный авторитет, «всемирный преступник и борец за свободу», как он себя аттестовал) — предпослана фраза: «Настоящая статья, написанная Мартыновым и литературно обработанная писателем Булгаковым, была предназначена для печати в журнале «30 дней», однако напечатана не была»…
Можно предположить, что Мартынов предложил свои записки журналу и уже оттуда их передали для обработки писателям — чтобы довести текст до нужной кондиции. Из сноски на полях одной из рукописей следует, что она побывала в руках журналиста Регинина, участвовавшего в создании «30 дней». Ожидалось, что Бабель напишет к «Бандитам» предисловие — в начале рукописи есть приписка: «Со вступительной статьей И. Бабеля», сделанная самим писателем.
Однако по каким–то причинам публикация так и не состоялась. И неудачливый детективщик в конце концов передал свой труд в архив родного ведомства — на Лубянку, до востребования потомков, «Хранить вечно».
Бабеля и Булгакова свела на миг «левая работа» — чекистская рукопись.
Почти ровесники, оба талантливы — и оба в начале своего непредсказуемого писательского пути, у обоих еще не вышло ни одной книги. И тот и другой явились на покорение московского литературного Олимпа со стороны — один из Одессы, другой из Киева. Вот, пожалуй, и все, что было общего между ними.
Бабель в это время — на взлете своей писательской славы, первые же его рассказы, появившиеся в периодике, принесли шумный успех. Кому, как не автору «Бени Крика», доверить «Бандитов»? Да и с работой чекистов он знаком не понаслышке: сам какое–то время служил в Чека переводчиком, там у него немало друзей.
Другое дело — Булгаков. Это еще неизвестный автор, фельетонист газеты «Гудок». Давно созревший писатель, но «передержанный» — в статусе начинающего. И написанным им книгам суждено еще долго пробиваться к читателю.
Один — уже обеспечен гонорарами, отнюдь не беден («Хожу в генералах… Заработки удовлетворительны…» — пишет о себе Бабель).
Другой — нищ и готов на любую литературную поденщину, чтобы как–то прокормиться («Себе я ничего не желаю, кроме смерти. Так хороши мои дела…» — признается Булгаков в письме другу).
Бабель берется за чекистскую рукопись засучив рукава: решительно сокращает, делает текст более мускулистым и ярким, убирает риторику и «романтику»…
Булгаков, в отличие от своего коллеги по перу, едва трогает чужой текст — только исправляет ошибки и неграмотности, уточняет смысл и вычеркивает слишком разухабистые и игривые выражения. И все же наверняка он не равнодушен к этой работе, наверняка не делает ее лишь механически или с брезгливым любопытством. И его острому взгляду близка уголовная тема — своей дьявольщиной, интересен блатной герой — человек с «собачьим сердцем». Только что он напечатал «Комаровское дело» — фельетон о нашумевшем уголовном процессе над убийцей, как раз в это время задумывает «Зойкину квартиру», пьесу с персонажами из угрозыска, в первоначальном тексте которой в «волшебном фонаре» проходят фотографии из муровских досье. Да и потом, спустя много лет, эта тема воскреснет — в «Мастере и Маргарите», переведенная, правда, с бытового на другой — мистический — уровень.
