Георгий Адамович - «Я с Вами привык к переписке идеологической…»: Письма Г.В. Адамовича В.С. Варшавскому (1951-1972)
Насчет покера — будто я в Париже играл день и ночь — это клевета и враки. Играл-то играл, но, к сожалению, не все дни и ночи.
До свидания, cher ami. Courage![70] Неужели нельзя в Вашей Америке найти легче службу? Если бы Вы сейчас были в Париже, я мог бы, вероятно, устроить Вас лектором в Манчестере. Жизнь весьма приятная, кроме климата и скуки, которой я лично не боюсь.
Ваш Г. А.
Напишите — и будем вести культурный обмен мнений.
8
4, avenue Emilia с/о M-me Lesell Nice (A. M.)
(адрес до начала сентября)
17/VII-53
Дорогой Владимир Сергеевич Я Вам еще не ответил на первое письмо, а третьего дня получил второе — с упреком, что я не пишу Гринбергу об «Опытах». На днях я ему написал[71]. «Опытов» у меня не было: он их послал мне в Англию, а их мне оттуда не переслали. В Париже же их рвали из рук, и я все не мог удосужиться их прочесть. В общем журнал хороший, хотя не без эстетизма, лишенного обоснования. Я об этом Гринбергу откровенно написал. Что Поплавский — лучшее в «Оп<ытах>», нечего и говорить[72]. Все другое рядом кажется мелко и мало талантливо. Внушите Пастухову[73], что Ремизова если и можно (или даже надо?) печатать, то не ту ерунду, которую он дал. Кажется, Пастухов там адвокат и поклонник Ремизова. По фальши и ничтожеству его заметки о Дягилеве[74] — шедевр. Еще я забыл написать Гринбергу о Ninon[75]: ну, воспоминания ее — еще туда-сюда. Но письма Лунца! Я его хорошо знал, этого Лунца. Был неглупый и милый мальчик. Но мало ли чьи письма можно найти! «Кому это интересует?», как говорит Ставров.
Кстати, о Ставрове. Я, м. б., напрасно им сказал, что Вы можете собрать в Нью-Йорке для них деньги. Но Маруся сидела с растерянным видом, вот это мне и подвернулось. Что это трудно, я знаю. К тому же со всех сторон — нищета. Вы хороши тем, что сами ни к кому не приставали и не клянчили. Это я и сказал Ставровым. Но особенных надежд им не давал. Он (Пира) болен и, по-моему, едва ли будет, как был. У меня к нему не лежит душа, ничего не могу тут поделать. Но ее мне жаль, особенно с ее верой, что он — писатель, что все его ценят и любят.
Насчет Сирина — спорить больше не будем (как и насчет Марка Александровича). Вы правы — м. б., Сирин и гений, но как будто гений с Сириуса, а не с Земли, где находится все то, что мне интересно и дорого. А вот о том, как и почему бывают одушевлены пейзажи — вопрос другой, много более занимательный. Пейзажи — что! Закаты бывают такие, что почти можно перевести на наш язык, о чем они. Не знаю, я ли лично особенно чувствителен к вечернему небу, но мне кажется, что именно оно — чудо и какое-то знамение природы. Я помню в России, на севере, такие закаты, о которых и сказать нечего: в них было все, и притом именно то, что человек пытается сказать в музыке и стихах. Откуда это?
Будем надеяться, что это не наше обольщение, что действительно откуда-то. Но закаты странно совпадают со всегда потрясающей меня маркионовской (и до него, у греков) теорией, что наш мир — злой, не настоящий, и что истинный Бог зовет нас из него к себе[76]. Се qui[77] совпадает и с Евангелием, в очень многом. Вот еще о Поплавском, мимоходом: он оттого и царь над всеми бытовиками, что у него всегда есть этот зов, этот голос. Если бы чуть-чуть погуще был у него быт, сквозь который зов слышен, он был бы кандидатом в первые русские писатели. Жаль, что мало сопротивления, мало прорыва: музыка все-таки слишком легко ему дается.
Ну, mon petit, довольно quasi-философской болтовни. Насчет пейзажей и всего прочего есть статья, довольно замечательная, у Вл<адимира> Соловьева, кажется называется «Смысл красоты» или «Значение красоты», что-то в этом роде[78]. Соловьев на все эти темы имел редкий слух и чутье, хотя и доказывал вещи иррациональные с той же рассудительностью, как гимназический учитель доказывает на доске теорему.
Я пребываю в Ницце. Не жарко, но солнце и синее небо, а всюду льют дожди. По мере сил развлекаюсь, и все думаю, когда бес из ребра у меня выскочит. Пора бы, как будто!
От Рейзини получил сейчас очень милое письмецо. Но в Ваши края я попаду едва ли.
До свидания, cher ami. A quand?[79] Пишите.
Ваш Г.А.
9
104, Ladybarn Road Manchester 14 19/I-54
Дорогой Владимир Сергеевич
Я поджидал сегодня Вашего ответа насчет «Комментариев»[80], но не получил еще. А между прочим, «Ком<ментарии>» почти написаны, я засел за них в последние три дня и все, что думал, записал, теперь только «отстукать» надо и кое-что добавить. Пошлю, значит, не к 1-му, а дней на 5–6 раньше[81]. Они вышли длинные, но одно за другое внутренне (не внешне) держится, и выбрасывать ничего нельзя бы.
Теперь о мыслях. Я очень люблю Ваши письма, и это отчасти моя «отрада», т. к. с Вами, одним из немногих, можно вести разговор, и сквозь Ваш усталый тон я всегда чувствую больше какой-то бодрости (не совсем то слово), чем у присяжных добрячков. Спасибо за письма. Но при моей задержке с ответами Вы, вероятно, забыли, о чем писали. Ну, ничего. Писали Вы о статье моей «неужели кончилось?»[82] Я сам знаю, что кончилось, «неужели» было только риторическим. А отчасти это даже мне приятно, по самолюбию: «мы» были не такие, как нео-чумазые, и когда-нибудь «нас» вспомнят добрым словом. Все это спорно, туманно, грустно, и все упирается в единственный человеческий вопрос: есть ли что-нибудь за? Если есть, мы были правы. Если нет, и нет надежды пробить стену, если дыра и идиотская игра бессмысленных «космических сил», то не прав никто, и уж скорей они. Вот я был в Ницце на Рождество, и беседовал с Алдановым. Он — много лучше, умнее, глубже, чем о нем говорят (и, пожалуй, кажется по его романам). Он уверен совершенно, что дыра, стена и бессмыслица. На меня его уверенность, со стоически-благородным оттенком, произвела впечатление. Я все-таки думаю и надеюсь, даже чувствую, что ему предстоят на том свете сюрпризы.
Bon, довольно философии.
Вы спрашиваете о моей встрече с Карповичем. Было это полтора года назад, летом, в той же Ницце. Сначала встретились в кафе, с тем же Алдановым. Карпович при мне приглашал в «Нов<ый> ж<урнал>» Сабанеева[83] (музык<ального> критика), не сказав мне насчет журнала ни слова. Но был он крайне любезен, и как-то сам мялся от происходящей неловкости, а уж Алданов весь стул под собой изъерзал. Потом мы обедали с Карповичем у Алдановых. Мило, любезно, умно, культурно, все, что хотите: вышли вместе, а я с чего-то сказал, что мне «в другую сторону» — и с ним распрощался. Вот все. Больше я его не видел. Он мне скорей понравился, и есть в нем что-то естественно-скромное, чего могло бы и не быть.
Что «Опыты»? Поддержите дух Гринберга и самолюбие его! Надо чтобы они были, а в Париже насчет этого никто не уверен. Entre nous[84], «Опыты» могут погибнуть от Вейдле[85], совсем неудобочитаемого, особенно в больших дозах. Это утверждает Кантор, и доля правды тут есть. Я советовал Гринбергу пригласить Маклакова[86]. Это все-таки лучше многого, как он ни стар, и разбавит эстетическую настойку «Опытов», очень все-таки чувствуемую. Отчего Вы так скупы сами? Хоть бы советовали Г<ринбергу>, как вести журнал, если сами не пишете: конечно, хорошо, что он упирается от ди-пи и всякого хамства, но налет же-ман-футизма сбавляет этому анти-дипизму цену.
До свидания, дорогой друг. Простите, письмо хотел написать связное, а вышло на редкость бестолковое. Я бы с Вами поговорил с удовольствием не только о Плотине и конце света, но и о всяких житейских развлечениях, к которым все еще ненасытен. И знаете, я думаю, что ничего в этом плохого нет: что бы ни было там, всего здешнего там не будет, и надо же Господу Богу показать, что и здесь нам многое нравилось! Выразил я это глупо, а мысль правильная.
Отчего Вы так устаете на службе? Как вообще живете? Что-то хорошее, слышал я, написали — что и для кого?[87] Je vus aime bien[88], честное слово! Всегда очень рад Вашему письму.
Ваш Г. Адамович
10
104, Ladybarn Road Manchester 14 28/I-54
Дорогой Владимир Сергеевич
Я отправил Гринбергу «Комментарии» дня три-четыре тому назад и очень его просил прислать корректуру[89], с обещанием вернуть ее par retour du courrier[90]. Если Вы его видите, повлияйте на него в этом смысле. Только автор видит некоторые опечатки, а я от них страдаю почти физически. Но это к Вам — не просьба, я Вас и так уже просьбами одолел, а так, «дельце», при случае, если Гринберга Вы видите. Но, кстати, есть и другое дело: он обещал поместить в № 3 стихи Эвальда, т. е. Кантора[91]. Не знаю, известно ли ему, кто это Эвальд. Должно у него быть 6 стихотворений, а то и больше. Мих<аил> Львович, кажется, очень ждет их появления, а я боюсь, что Гринберг их отложит. Конечно, тут нужно бы деликатно разузнать, печатает ли он эти стихи и весь ли цикл. Стихи хорошие, лучше доброй половины тех, которые Иваск набил в свою антологию[92]. Конечно, они бледноваты и сдержанны, но «что-то» в них есть, как есть и в нем самом. По нашей общей к нему симпатии надеюсь, Вы за него заступитесь, в случае если будет надобность.
