Владимир Гаков - Четыре путешествия на машине времени (Научная фантастика и ее предвидения)

Но это — частности, в прямом и переносном смысле слова. А вот стихотворные строчки начала XX века:

Нам казалось, мы кратко блуждали.Нет, мы прожили долгие жизни…Возвратились — и нас не узналиИ не встретили в милой отчизне.И никто не спросил о планете,Где мы близились к юности вечной…

Даже не верится, что Александр Блок написал их в 1904 году. За год до появления в немецком научном журнале статьи «К электродинамике движущихся сред», автором которой был никому не известный служащий патентного бюро в Берне Альберт Эйнштейн.

После этой работы ученого, которую все знают под другим названием — специальная теория относительности — в нашем обыденном языке появились такие понятия, как «относительность времени» и «парадокс близнецов». А поэт размышлял об этих материях, понятия не имея о новейшей физике…

Александра Блока никто не назовет научным фантастом, хотя только что процитированные строчки, несомненно, украсят эпиграфом любое современное научно-фантастическое произведение о сверхдолгом межзвездном перелете. Это неудивительно, ибо фантастика, несмотря на отпугивающую многих гуманитариев приставку «научная», всегда была близка поэзии. Не случайно поэт и писатель-фантаст Вадим Шефнер, перефразируя известное высказывание Клаузевица, заявил: «Фантастика для меня — продолжение поэзии иными средствами». А в последнее время и творцы науки все чаще говорят о необходимости хорошо развитой фантазии для настоящей научной деятельности.

Ставшие классическими признания Циолковского, лаконичная реплика Альберта Эйнштейна («воображение важнее знания») часто цитируются и нет нужды повторяться. Стоит еще привести высказывание советского ученого академика Г. И. Петрова: «Я убежден, что планировать науку с математической точностью нельзя. Даже метод экспертных оценок, когда отбрасываются крайние значения, может быть использован весьма ограниченно. История науки знает примеры, когда отбрасывая „крайних“ (сжигая, к примеру, их на костре), наука сама отбрасывалась назад на столетия. И вообще в нашем деле главное не предвидения, а фантазия. Об этом говорил еще В. И. Ленин. Фантазия должна быть главным качеством ученого, она порождает идею, а идея движет наше знание».

Как тесно они переплетены! Наука, искусство, фантазия… Создается впечатление, что из этой триады (не творчество ли имя ей) невозможно извлечь один элемент без риска разрушить стройное, гармоничное целое[3]. Но чтобы картина получила окончательную завершенность, следует добавить неизменно присутствующее четвертое… Интуитивно ясно, что это, но как назвать одним словом! Потребность в удивительном, желание странного — или что-то иное? Фантазия… Именно она вносит беспорядок в выглаженную историками и биографами картину развития науки. И добавляет ту толику радостной свежести, без которой эта история неизбежно увяла бы в наших глазах.

Когда выдающийся, но уже пожилой ученый заявляет, что какая-либо идея осуществима, он почти всегда прав.

Когда он заявляет, что какая-либо идея неосуществима, он, вероятнее всего, ошибается.

«Еретикам»-провидцам во все времена жилось несладко, и история полна примеров варварских гонений на передовую мысль. Правда, до поры до времени — пока нацеленная в будущее мысль не возбуждала смуты, а, напротив, сулила неплохие перспективы, например в военном деле, — мечтателей и фантазеров не трогали, а к иным даже благоволили сильные мира сего.

И все-таки история смелых идей преимущественно окрашена в темные тона: гонения, издевательства, травля сопровождали тех, кто ее творил. Сожженные, похороненные заживо в темницах, отлученные и осмеянные, все они держались верой в то, что Будущее воздаст своим пророкам. Один из пострадавших, упрямый монах Томмазо Кампанелла гордо бросил в лицо своим хулителям: «Грядущий век рассудит нас, ибо современность всегда распинает своих благодетелей, но они потом воскресают на третий день или на третье столетье».

В жизни же новаторам приходилось туго. Болезнь под названием неофобия — боязнь, инстинктивная неприязнь ко всему новому — поражала без разбора и власть предержащих — монархов и духовенство, и редких по тем временам представителей «официальной» науки. Ну и обывателя, повседневная жизнь которого была буквально соткана из предрассудков и страха перед новым.

Так и запомнилась всем нам со школьной скамьи картина. Одинокий мученик науки на костре, довольные попы и толпа, подзуживающая: «Огня! Еще огня!»

Однако время внесло коррективы и в эту, казалось, незыблемую схему.

Начиная с XIX века сдерживать бурный рост науки и техники не удавалось уже никому. Смелая мысль по-прежнему с невероятным трудом пробивала себе дорогу признанию, но дыхание новизны ощущалось повсеместно. Воздух эпохи был наполнен флюидами изменений, проявляющихся во всех сферах, на всех уровнях — от сознания отдельного человека до идеалов и предчувствий всего общества в целом. Да и Поезд Прогресса разогнался не на шутку, отдельные дальнозоркие его пассажиры уже различали на горизонте приметы следующего столетия.

Несколько десятилетий на перепаде двух веков прошли для истории как один миг, но был он воистину из тех, которые Стефан Цвейг назвал «звездными минутами человечества». Изменений обрушилось сразу столько, сколько их не приносили столетия. Грандиозные революции следовали одна за другой — в науке, искусстве, общественной жизни. Семнадцатый год стал поворотным пунктом человеческой истории; после Великой Октябрьской социалисчической революции в России народы всего мира увидели ясную цель, свое будущее.

А что говорить о миллионах «малых» революций в индивидуальном сознании, как описать смещение привычных рамок и представлений, складывающихся веками!

Казалось бы, и в науке наступило время реабилитации всех сожженных и осмеянных, время признания самого невероятного, самого фантастичного — недаром же физика начала XX века гордо начертала на своем знамени «Даешь безумные идеи!» (и сколько таких реализовала)… Но тут выяснилось, что болезнь неофобия вовсе не была излечена, она все еще поражала свои жертвы. Только теперь поражала не тех. История не раз демонстрировала, как вчерашний еретик-новатор сам перерождается в гонителя нового; увы, нечто подобное происходило и в истории науки.

К началу XX века ученью из непризнанных и часто гонимых одиночек превратились во влиятельную силу, духовную элиту, пользующуюся покровительством и поддержкой. Возникло представление о науке как о престижном занятии.

Наука стала, как теперь говорят, производительной силой, она стремительно движется вперед, развивается. Во главе ее стоят замечательные ученые — двигатели прогресса. Достаточно назвать такие всемирно известные имена, как Мендель, Мечников, Мастер, Эйнштейн, Курчатов… Чтобы перечислить всех, не хватит и книги. Эти и многие другие ученые выдвигали смелые идеи, Но всем известная история науки в начале XX века, осененная сверканием великолепных достижений человеческого гения, обзавелась своей тенью. Об этой второй, «теневой», истории пишут реже, хотя и она дает немало пищи для размышлений.

Еще одна небходимая оговорка.

История глупости и упрямого чванства эмоционально волнует не меньше, если не больше, чем история светлых озарений. И у иного читателя сложится впечатление, что на протяжении без малого полутора веков ученые мужи только и делали, что ставили прогрессу палки в колеса. Для такого подверженного эмоциональному преувеличению читателя мы и хотим подчеркнуть: не вся наука, а лишь отдельные ее представители. Прямо скажем, не лучшие.

Если спокойно, без эмоциональных перехлестов оценить ситуацию, то очевидно, что «теневая» история науки остается все-таки серией эпизодов, не более того. Хотя сами эпизоды действительно впечатляют, тут спорить трудно… Сместились привычные роли. Ведь вторжению нового сопротивлялись в этом случае не венценосцы, попы и обыватели, а сами же представители «ученой братии», словно позабывшие о собственном недавнем прошлом. Как все это не вязалось с общепринятой в научной среде сдержанно-корректной полемикой: грубые окрики, высокомерие, язвительность…

Удивительнее всего то, что в своем отрицании специалист-«флюс» обычно не выдвигает никаких позитивных контридей — только отрицает, отрицает, отрицает без конца. Все подряд, прямо с порога, часто даже не потрудившись как следует вникнуть в сущность предложенного. Не веря глазам своим, когда, с его точки зрения, та или иная «бредовая» идея, не считаясь с категорическими запретами, в конце концов воплощается в нечто осязаемое, работающее.