Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

А потребность в этом была насущнейшая. В том же 1956 году в стране «победившего социализма» впервые произошли волнения и забастовки в Москве. Забастовали шоферы машин-кранов и кузнечный цех огромного завода «Шарикоподшипник».

Я прожил на Шарикоподшипниковской улице, возле завода, много лет, окончил там школу, оттуда ушел на войну. Естественно, я не мешкая приехал на суд, перед которым предстали несколько парней-забастовщиков. Судили их, как легко было представить, не за забастовку (какие могут быть забастовки в рабоче-крестьянском государстве?!), а — за хулиганство; один из парней взял мастера, наглеца и вора, за грудки и потряс.

Я видел, как накален зал. В ответ на угрозу судьи вывести старого рабочего, подавшего с места реплику, зал вскричал как один человек: «Все уйдем!» В зале теснилось около тысячи рабочих, и, помню, милиционеров, которые жались по стенам, вдруг как ветром выдуло.

Судью после процесса вывели через заднюю дверь, когда все разошлись…

Люди тянулись к осмыслению бытия, увидев вдруг, что их «рабочее государство» враждебно рабочему человеку, как и при Сталине.

Легко в связи с этим понять, почему Владимир Дудинцев, несмотря на то, что книга его написана неровно, оказался в фокусе общественного внимания.

Дудинцев вряд ли, на мой взгляд, останется «на отмелях времен», как Солженицын или «Ухабы» Тендрякова, о которых речь впереди. Как и роман Веры Пановой «Кружилиха», ценный более всего образом Листопада, роман Дудинцева, несомненно, останется в истории русской общественной мысли. Останется, конечно, образом Дроздова, близким Листопаду.

Однако время уже иное, не расстрельное, можно было о листопадах потолковать всерьез.

Образ Дроздова — это сокрушительный удар по «сталинским соколам»… Их суровое разоблачение.

Образ Дроздова дан не только в авторском описании, но и в самоанализе, и в окружении образов-вещей, не менее выразительных, чем самоанализ.

Попробуем понять, рассматривая роман страницу за страницей, какими приемами автор создает этот образ, ставший нарицательным для нескольких поколений.

У Дроздова, человека отнюдь неглупого, есть своя теория, которая позволяет ему безбоязненно шагать вперед, участвовать в обсуждении вопросов, в которых он мало что понимает. «Трудности большой руководящей работы не пугали, а, наоборот, манили его. На этот счет у него была даже своя теория. Он считал, что нужно всегда испытывать трудности роста, тянуться вверх и немножко не соответствовать. Должность должна быть всегда чуть-чуть не по силам».

Уже на первых страницах автор бьет не по мелочам. «Культ некомпетентности» — это, пожалуй, основа основ, на которой стоит бюрократия, готовая по «призыву парши» руководить чем угодно: сегодня баней, завтра культурой, послезавтра самолетостроением. Дудинцев берет, что называется, быка за рога.

Дроздов, конечно, малообразованный человек. В одной докладной записке он пишет «обеспеч» без мягкого знака, и автор это подчеркивает.

Дроздов убедил самого себя, и давно, что руководить — это почти что его родовое право, словно он родился не в крестьянской хате, а в боярских палатах. Он старался и внешне соответствовать этому своему убеждению. Сарказм автора не мешает читателю узнавать знакомые черты номенклатурной фигуры: «Дроздов, маленький, в кожаном глянцевом пальто шоколадного цвета, с воротником из мраморного каракуля, и в такой же мраморно-сизой ушанке».

Это уж почти памятник самому себе.

Однако на следующих страницах, едва автор оставляет Дроздова в кругу его семьи, памятник этот оживает во всей его неприглядной правде. Ложь стала образом существования дроздовской семьи, на все телефонные звонки домашние отвечают по его распоряжению, что «его нет дома».

С этой ноты и начинается самораскрытие героя — герой приказывает ложь считать правдой, значит, и быть по сему.

Мы еще не знаем на первых страницах романа, зачем существует в книге этот герой, но мы уже почти все знаем о нем. Дроздов пока немногословен; красноречивы образы-вещи. «Леонид Иванович (Дроздов) обошел свой громадный стол, на котором поблескивал отлитый из черного каслинского чугуна чернильный прибор, составленный из знаков гетманской власти. Тут стояли две булавы, массивная печать, возвышался бунчук… многозначительные и тяжелые вещи».

Это дает полнейшее представление о чувствах, которые хотел бы вызвать у подчиненных этот маленький человек.

Он вовсе не так уж прост, этот Дроздов. Он отнюдь не только иронически-великолепен. Он умеет снискать себе уважение в городе. Более того, заставить говорить о себе с восхищением. Он точно знает, кого народ ненавидит, и охотно издевается над ненавистным чиновником. Изобретательно издевается. К примеру, Бабашкин, начальник склада, заставлял всех идти к его конторе через огромную лужу, разлившуюся на дороге.

Дроздов заметил, как посетители брели к Бабашкину по колено в воде. И Дроздов приказал шоферу въехать в лужу и, открыв дверцу «газика», весело крикнул начальника склада Бабашкина. «Бабашкин потоптался поодаль и, нечего делать, подошел, как был, в своих желтых полуботиночках и стоял в луже полчаса, выслушивая неторопливые указания Дроздова об учете топлива. На следующий день, естественно, у Бабашкина на складе был построен высокий деревянный тротуар…»

Весь город смеялся над Бабашкиным… Дроздов знал пути к сердцу простого человека, издревле живущего в надежде: «вот приедет барин, барин нас рассудит». Действительно, прикатил барин, рассудил…

«Страна рабов, страна господ»…

Как было, так и осталось. Владимир Дудинцев показывает это зримо, достоверно.

Жена Дроздова была намного моложе мужа, ей он внушал уважение к себе убедительно-тяжелыми разглагольствованиями, на которые трудно было возразить.

«Я принадлежу к числу производителей материальных ценностей. Главная духовная ценность в наше время — умение хорошо работать, создавать как можно больше нужных вещей. Мы работаем на базис», — горделиво объяснял он.

Уважение окружающих помогало ему самоутвердиться.

Но автор все чаще и чаще заводит нас в дом Дроздова, за дымовую завесу дешевой популярности, и мы снова ощущаем, сколь античеловечны его главные привычки и принципы. Например, теория (опять теория, не меньше!) самоизоляции. Дудинцев не щадит своего героя, считающего, скажем, что простых людей в дом звать нельзя. Вещи, заслуженно заработанные им вещи, вызовут у них чувство зависти…

А что ж ему, директору, от вознаграждения отказываться?!

Только после Дудинцева мы узнали: новый класс не только переродился, но и подвел под свое перерождение особую теорию «самоизоляции», нужную-де ради пользы дела.

Это уж был не Листопад, радостно вспоминающий сенокос, деревенскую родню…

Впрочем, Дроздов — человек неглупый, он в глубине души знает себе цену, и когда жена упрекает его в тщеславной рисовке, он говорит полушутливо-полусерьезно: «В коммунизм мне, конечно, нет хода. Я весь оброс. На мне чешуя, ракушки. Но как строитель коммунизма я приемлем, я — на высоте».

Хлебников сказал, что человечество делится на мир изобретателей и мир приобретателей.

Чтобы Россия не стала исключением, изобретателей, как известно, тут расстреливали. Даже гениальные конструкторы Королев и Туполев выжили случайно, и всю жизнь помнили, что в один прекрасный день, как говаривал Королев, возьмут их да и «хлопнут без некролога».

Если Листопад Веры Пановой был неким странным исключением (Вера Панова не протягивала от него нитей, и без того ее едва не убили), то Владимир Дудинцев идет дальше, он ничего не боится, во всяком случае, так кажется вначале. Ведь не террор 37-го года в Москве, а 56-й год, время «позднего реабилитанса», как горьковато шутили москвичи. И автор бесстрашно прослеживает все нити, все связи и опосредствования, которые позволяют Дроздову широко шагать по служебной лестнице…

Рядом с ним, в столице, куда он, Дроздов, пришагал, существует невидимый град Китеж и китежане — высокодипломированные научные дармоеды и убийцы во главе со своим шефом Авдиевым, руководителем института.

Вряд ли бы «китежане» долго продержались, если бы их не поддерживал сам зам. министра Шутиков. А Шутикова — сам министр… Для Шутикова изобретатель — это нечто дикое, неестественное.

Изобретатель, который не только приносит свои бумаги, но еще чего-то добивается?! Вопреки китежанам?! По крайней мере, без их поддержки?! Шутиков такого просто не принимает всерьез.

А когда изобретателю Лопаткину случайно удалось пробиться к министру (помогла знакомая секретарша), Шутиков разглядывает Лопаткина, как некое чудо. «Лосось, — говорит он, вызванный министром. — Видели когда-нибудь, как лосось прыгает вверх через водопад? Нет?..»