Георгий Адамович - Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску
94
12/V-<19>61 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович
Спасибо за письмо. Давно ничего о Вас не знал. А Вы — одна из моих последних «любвей» на земле, коих становится все меньше. Пожалуйста, пишите чаще: о Державине, о Цветаевой, о Мексике, о чем хотите. Для меня всегда радость увидеть Ваш конверт с Вашим куриным (простите!) почерком на нем.
Два слова о Маркове. Насколько помню, никаких «разносов» я ему не учинял, а только писал что-то о его стиле. Но, конечно, я знаю и чувствую, что в нем «что-то есть», больше и лучше, чем в любом из его сверстников. «Гурилевские романсы» у меня есть (от Прегельши, а не от автора), и я вполне согласен, что в них много прелести. Вообще вспоминаю Розанова: «Зачем, зачем я обижал Кускову?» — это, кажется, в «Опавш<их> листьях».[482]
«Линии»[483] получил. Это книга, которую нельзя прочесть залпом, п<отому> что и написана она не залпом. Но я нахожу, что по тонкости и чистоте мастерства это — стихи сейчас вне всяких сравнений <так!>. Другой вопрос, что в них внутри, т. е. насколько это свое и насколько это ценно. Этого я еще не уловил и для самого себя. Но помните (конечно, помните!) у Гумилева о «брабантских манжетах»[484]. Когда-то этим все восхищались, именно «мастерством». А какая это чушь, именно как мастерство, рядом с Чинновым! Или весь Брюсов. В смысле всяческой субтильности я чувствую полную личную свою неспособность за Ч<инновым> поспеть. Когда-то это я ему написал, а он решил, что я над ним посмеиваюсь, — не знаю почему.
Дорогой друг, не трудитесь где-то намекать, что «Г.В.А<дамович>, может быть> согласится…» и т. д. Не стоит. Ничего не выйдет, да у меня и остыло американское рвение. Я хочу свободы и покоя[485], а не лекций и споров со Слонимом или Глебом Струве. Вот что Вы не соберетесь в Европу до будущего года, очень жалко. Алданов спрашивал, будет ли двадцать первый век, а я спрашиваю, будет ли будущий год. Рейзини молчит, и Бог с ним! Но при встрече я ему скажу все, что надо, — и даже больше чем надо.
До свидания, — когда?
Я буду, в Париже приблизительно через месяц, а летом — с середины июля — в Ницце, как по гроб жизни, если Бог жизни мне даст.
Ваш Г.Адамович
95
28 июля 1961 <Ницца>
Дорогой друг Юрий Павлович
Я обрадовался Вашему письму, тем более что молчали Вы долго, и я не знал, где Вы и что Вы. Спасибо, что наконец вспомнили. Я в Ницце уже две недели. Через два дня по приезде меня обокрали (через окно), унесли все деньги и английские travellers чеки[486]. Очень это неприятно, но делать нечего, и надежды мало на возвращение. У меня тут друзья, которые меня «выручили», а то я думал, что придется вернуться в Париж. Вчера на набережной встретил того серба, с которым в прошлом году я Вас познакомил, и он сразу спросил о Вас. Не делайте себе иллюзий: скорей как о клиенте, чем о друге! Эти «друзья», по-моему, имеют отношение к моей краже, но Бог с ними, — я на них не в претензии.
Теперь о поэзии. О Геор<гии> Иванове разговор был бы долгий. Его поэзия очень талантлива и в каком-то (важном) смысле очень ничтожна. М<ожет> б<ыть>, это мое суждение вызвано тем, что я его долго и близко знал. Но едва ли. Последние его стихи для меня тягостны: слишком много о себе и жалоб о себе <так!>, полное отсутствие «преодоления» себя и готовности к этому. Но очень талантливо и словесно очень точно, т. е. фотография чувства и мысли, без прикрас. А вот Ваш друг Марков нашел, что Фет много почище Анненского, и Слоним его за это похвалил[487]. Значит, напрасно Вы меня упрекали в «несправедливости» к нему. Это — хамская линия в литературе, хотя ни он, ни Слоним лично и могут не быть хамами. Вы пишете (в письме), что я говорил ex cathedrae[488]. Нет, я никак в римские папы не лезу, но когда читаю такое, у меня папские претензии действительно рождаются. Буря вокруг Чиннова: дурак Рафальский его будто бы ниспроверг (я не читал, знаю от Одоевцевой), а Вейдле (не дурак) возвеличил, и Одоевцева негодует, что слишком, ибо рядом же Бахрах ее возвеличил меньше[489]. Все это — человеческая комедия, даже и Фет, и Анненский! Что к чему, куда, зачем и какой всему смысл?? А вот переделку Пушкина насчет «мальчиков в глазах» я оценил. Действительно, его эпитет давно требует поправки, и тогда это был бы хороший эпиграф к книжке стихов (как у Бодлера — «j’aime les matelots»[490]).
Простите, дорогой друг, за ерунду. Очень жалею, что Вас тут нет. Правда. Я Вам много раз объяснялся письменно в любви, не хочу повторяться.
Ваш Г.Адамович
96[491]
21 дек<абря> 1961 <Париж>
Дорогой Юрий Павлович
Прежде всего, шлю Вам и Mrs. Ivask всякие, самые лучшие, самые искренние (правда!) пожелания к Новому Году. Будьте счастливы и всем довольны. Вы — один из немногих людей на земле, о которых я как-то всегда помню, даже если иногда забываю (Вы не были бы Иваском, если не поняли бы совместимости этого «всегда» и этим «иногда», друг друга поясняющих, а не исключающих), т. е. забываю писать, отвечать, сделать то, что надо бы, — но и только.
Ну, вот — Вы мне прислали 20 долларе», а я в ответ не сделал еще ничего! Но Ваш заказ был неясен[492]. Самое трудное — что-нибудь делать, когда говорят: делайте что хотите! Буду ждать уточнения, но если Вам желателен разбор двух-трех стихотворений Блока, я не возражаю. И даже предпочел бы Блока кому-либо другому, — раздраженный той чушью, которую о нем пишет Маковский[493].
Леонтьев? Но «взгляд и нечто» трудно. Впрочем, если Вы предпочитаете это всяким анализам стихов, я согласен. Но именно взгляд и нечто, по воспоминаниям от чтения, с птичьего полета, то, что осталось в памяти, когда мелочи забыты, — и что и есть самое главное.
С Гольдштейном, я думаю, можно передачу устроить. Я у него изредка бываю для Мюнхена, он человек очень милый.
Вы спрашиваете, на что я живу. У Щербакова, поэта туповатого, есть строчка, которую я люблю: «А я живу грехами и мечтами»[494]. Еще — игрой в карты, пока (только бы не сглазить!) удачной, и кое— какими остатками из Англии. Пока жаловаться не на что, а дальше — увидим.
Приезжайте, дорогой Юрий Павлович, летом или весной в Европу. Пожалуйста.
Пока — до свидания. Буду ждать письма, и не о делах только, а вообще.
Ваш Г. Адамович
97
31 янв<аря> 1962[495] <Ницца>
Дорогой Юрий Павлович
Возвращаю расписку и прошу не гневаться за опоздание с ответом.
Что же, Леонтьев так Леонтьев! (т. е. о записи на ленте). Сейчас я в Ницце, до конца февраля. Если еще существует тот человек с магнетофоном на Cimiez, у которого мы с Вами были, пришлю запись отсюда. Если нет, подождите моего возвращения в Париж. Не думаю, чтобы это было дело спешное, — правда? О Леонтьеве я «выскажусь» с удовольствием, т. к. это человек и явление, оклеветанное за черносотенство, но стоющее <так!> почти всех либералов вместе вЗятых. Но будет совсем взгляд и нечто, или просто давние воспоминания о давних впечатлениях от чтения, т. е. то, что осталось в памяти, когда мелочи забыты, и что по Шестову — единственно важно.
Здесь была совсем весна, а сегодня — мороз, но при ослепительном небе. Вчера встретил серба, Вашего мимолетного друга, — помните? — сильно порожевшего <так!> и посеревшего.
Пожалуйста, будьте здесь летом! В Париже мерзость запустения, а одна из моих последних отрад — Гингер. Он все тоскует о Присмановой, но мил очень в своем сумасшествии и всяких дикостях[496].
До свиданья, cher ami. Напишите мне еще сюда.
Ваш по гроб жизни
Г Адамович.
98
12 мая 1962 <Париж>
Дорогой Юрий Павлович
Сейчас получил Ваше письмо.
Я очень виноват перед Вами.
Простите за молчание на предыдущее письмо (или даже два?). Причин нет. Суета и всякие пустяки.
В Париже я до самого конца июня или начала июля. Венеция — под сомнением, в зависимости от дел. Но если буду жив и если не случится ничего неожиданного, буду в Ницце с середины июля до середины сентября наверно. Приезжайте и в Париж, и туда! Чинновские сведения, что в Ницце летом «ни пройти ни проехать» — чепуха: туристов скорей меньше, чем бывало. Я заранее очень рад встрече с Вами.
Пишу коротко, чтобы сейчас отправить письмо.
Ваш Г.Адамович
У меня — телефон (раньше не было). Запишите номер: Balsac 52–92.
99
13 авг<уста> 1962 <Ницца>
Дорогой Юрий Павлович
Я в самое сердце был уязвлен, возмущен и потрясен Вашим молчанием. И по врожденной злопамятности едва ли скоро о нем забуду! Кстати, у Вас под эллинским солнцем изменился почерк, и хотя письмо подписано Вами, я долго колебался: действительно ли оно от Вас?
