Людмила Зубова - Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект
Роль исходного слова без приставки в этих контекстах важна тем, что такое слово (родный, качает), лишенное специфических признаков интенсивности, которые вводятся приставками, начиная ряд, одновременно и обобщает его, будучи синкретичным и потенциально энантиосемичным: родный трактуется и по признаку родства, и по признаку отверженности, качает — указывает и на состояние возбуждения, и на состояние покоя, таким образом, потенциальная энантиосемия реализуется в условиях художественного текста.
За исходное, разъясняемое понятие, включающее в себя все последующие смыслы, М. Цветаева обычно принимает понятие, обозначенное в языке производящей основой, утверждая тем самым его более высокий семантический ранг по отношению к понятиям, обозначенным производными основами на следующих ступенях словообразования. Это видно как из приведенных выше примеров, так и из следующего:
Горбун
Вспоминаю, что синьора
При нашей встрече в
Опере — число
В сем сердце запечатлено — пристрастье
К медалям обнаружила…
Генриэтта Страстна
Я ко всему, что вечно (И., 601–602).
Именно основы, в которых семантика корня меньше других осложнена семантикой словообразовательных аффиксов (приближающиеся к корневым основам как к идеалу), оказываются и наиболее способными к выражению абстрактных понятий, так как они являются, во-первых, носителями первичного, «истинного» значения слова, а во-вторых, хранителями всех словообразовательных, следовательно, и семантических потенций. Ср. также:
И — двойника нащупавший двойник —Сквозь легкое лицо проступит — лик (И., 80).
Таким образом, М. Цветаева показывает, что именно корневая основа по своей природе потенциально полисемична вплоть до энантиосемии.
Чрезвычайно показателен градационный ряд, состоящий из окказионализмов, образованных безаффиксным способом и объединенных в четырехчленное сочетание в поэме «Переулочки». По сюжету поэмы героиня-колдунья, отождествляемая с лирическим «я» Марины Цветаевой, заманивает героя в свой чертог, откуда начинается восхождение от земли «в лазорь», к «седьмым небесам» — в сферу духа. Чертог героини отделен от внешнего мира занавесом:
Занавес-мой — занавес!Мурзамецкий мой отрез!Часть-рябь-слепь-резь!Мне лица не занавесь! (С., 356).
Четырехчленное сочетание субстантивов, составленное из чистых непроизводных основ, вмещающих в себя все потенциальные смыслы их возможных дериватов, актуализирует словообразовательную структуру слова отрез; эта актуализация поддерживается однокоренной рифмой резь, выделяющей значение корня: отрез в данном контексте — не только кусок ткани, но и то, что отрезает один мир от другого (Фарыно 1985б, 267–268). Четырехчленное сочетание развивает мотив отрезанности, при этом наблюдаются типичные для Цветаевой синкретизм и перетекание одного слова в другое. В данном случае это обнаруживается на семантическом уровне: соседние слова четырехчлена синонимичны, но контакт каждого слова с предыдущим и последующим выявляет разные значения этого слова. Так, часть в этом контексте предстает в значении 'доля целого', синонимизируясь со словом отрез, и в значении, производном от глагола частить, синонимизируясь со словом рябь 'легкое колебание, колыхание водной поверхности, а также мелкие волны от этого колебания; зыбь' (MAC). Образ тонкого волнующегося занавеса как метафора реки в контексте «Переулочков» скрепляет узуальное значение слова часть с окказиональным. В свою очередь, слово рябь, актуализируя словообразовательную модель в ряду подобных, приобретает свойство окказионализма, образованного от глагола рябить (в глазах), и это свойство синонимизирует слово рябь с соседним слепь, которое, через синонимию сочетаний слепить глаза и резать глаза естественным образом синонимизируется со словом резь. Так ряд замыкается завершающим членом, однокоренным с исходным, но семантически обогащенным. Морфемная непроизводность завершающего члена оборачивается его сложной семантической производностью от всех предыдущих смыслов, т. е. потенциальный синкретизм непроизводной основы реализуется в полной мере. Характерно, что этот ряд, несомненно, градационный: образ трансформируется от простого называния куска ткани далее через легкое движение, постепенно усиливающееся, к ослепляющему болевому ощущению. В словообразовательном плане тоже обнаруживается нарастание экспрессии: узуальные слова отрез, часть, рябь в их словарных значениях превращаются в окказионализмы, остро осознаваемые как таковые и автором, и читателем. Сочетание лингвистического и семиотического анализа позволило польскому исследователю Е. Фарыно убедительно показать, что «в итоге вся эта формула „часть-рябь-слепь-резь!“ — формула ознобного обморока, отключения от мира сего, в одном плане, а в другом — формула цветаевского „за-занавесного“, потустороннего континуума: от предельно истонченной плоти-ткани (…) через акватический поток до ослепительного света и не-бытия» (Фарыно 1985б, 269). При этом замыкающий член, обогащенный смыслом предшествующих, представляет собой новую ступень познания, данного в члене исходном.
Итак, анализ текстов, обнаруживающих различные проявления синкретизма в поэтическом творчестве М. Цветаевой, показывает, что русский язык, развиваясь в направлении аналитического строя, сохраняет в себе и разнообразные возможности синкретического способа представления понятий и образов. Поэтический язык, создающий экстремальные условия для выявления потенциальных свойств языка, не только способствует выявлению архаического синкретизма (сохранившегося от древних языковых состояний), но и порождает новые формы для комплексного представления смысла, принимая модель синкреты за структурную основу построения текста — от слова и словосочетания до целого произведения.
Комплексное значение слова с приращениями смысла в поэтической речи в отличие от частного и конкретного значения этого слова в обиходной речи неизбежно вызывает языковой сдвиг, демонстрирующий грамматическую и семантическую изменчивость слова и в то же время его грамматическую и семантическую целостность в совокупности частных проявлений и модификаций. Таким образом, актуализация синкретизма, подобно авторской этимологизации, оказывается средством преобразования одного слова в другое — на грамматическом и семантическом уровнях. Как и этимологизация, художественная актуализация синкретизма в произведениях М. Цветаевой показывает стремление автора к абсолютизации смысла слова, но уже не в поиске этимона, а в поиске общей (по крайней мере для поэтического языка М. Цветаевой) семантики слова, в слиянии смысла слов и грамматических форм. Не случайно поэтому, что синкретичная по природе корневая основа оказывается первой ступенью в градационных рядах, отражающих стремление к абсолюту, а соединение смысла разноязычных омонимов дано как модель «ангельского» языка — языка абсолюта.
В третьей главе рассматривается объем и внутренняя структура одного лексико-семантического поля в поэзии М. Цветаевой с учетом того, что слово в поэтическом тексте функционирует как слово, синкретически соединяющее прямые, переносные и символические значения.
ГЛАВА III. Цветообозначение в поэзии М. Цветаевой
1. ЦВЕТОВАЯ КАРТИНА МИРА М. ЦВЕТАЕВОЙ (ОБЩИЕ НАБЛЮДЕНИЯ)
Слова со значением цвета образуют в русском языке, как и в других языках мира, лексико-семантическую группу, в которой набор элементов, их семантика и соотношение исторически изменчивы, что определяется изменчивостью осознанно выделяемых в языке реалий внеязыковой действительности (Петрушевский 1889; Шемякин 1960). Результатом семантического развития цветовых слов явилось сосуществование в языке их прямых, переносных и символических значений на разных этапах развития языка, в том числе и в языке современном, что активно использовалось и используется в различных видах и жанрах словесного художественного творчества — в фольклоре, традиционно-книжной и светской средневековой литературе, в современной прозе и поэзии.
Индивидуально-авторские коннотации цветообозначений у разных писателей почти всегда основаны на объективных свойствах элементов лексической системы — на реализованных в языке или потенциальных свойствах слов со значением цвета. Так, преобладание слов белый, черный, красный у Н. В. Гоголя, А. Белого, А. Блока, по сравнению с другими цветообозначениями, замеченное А. Белым (1934, 117, 121), соответствует показаниям древнерусских памятников письменности, где преимущественно названными оказываются те же цвета (Бахилина 1975а; Панченко 1968), фольклорных текстов (Хроленко 1972; Павлюченкова 1984), русской классической литературы (Почхуа 1977), статистических исследований цветообозначения в общеупотребительном языке (Москович 1965) и в языке современной поэзии и прозы (Василевич 1983). Эта закономерность уходит корнями в глубокую древность. Выделение группы белый — черный- красный свойственно и символике первобытных ритуалов (Тёрнер 1972), и философии христианства, унаследовавшей и преобразовавшей некоторые элементы языческой символики (Гайдук 1971; Панченко 1968; Рабинович 1979, 93).
