Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
Добиваясь многомерности изображения, захватывая несколько временных планов — припоминание давно ушедшего, реальность настоящего, предчувствие грядущего, — Золя в «Карьере Ругонов» нашел связующее начало— память сердца, которая у персонажей «Терезы Ракен» отсутствовала, вытесненная физиологическими импульсами, а у Аделаиды Фук надежнее хранила частицы жизни, чем ее помраченное сознание.
И пусть заперта снова калитка и ключ брошен в колодец. Ведь все равно нельзя забыть: белый просвет, разорвавший черную стену, «зиял, как открытая могила», а счастье «дразнит смерть и вызывает ее зависть».
Вечером, в жестоком нервном припадке Аделаида твердила о сражениях, о выстрелах: «Бедные, бедные дети!.. Сколько слез! Их тоже пристрелят, как собак…»
Задолго до того, как падет сраженная пулей Мьетта и жандарм разможжит голову Сильверу, вошла в роман печаль их ранней смерти.
Ассоциативность мышления художника придала глубину и значительность наиболее натуралистическому, казалось бы, эпизоду в «Карьере Ругонов»— сцене помешательства Аделаиды Фук.
Со стороны пустыря св. Митра, где солдаты охраняли пленных повстанцев, раздались два пистолетных выстрела. Аделаида, посланная Антуаном за вином, вернулась скоро. Она упала на пол, и припадок еще более жестокий, чем обычно, обрушился на нее.
«Жандарм был мертвый, — бормотала она, — и все-таки он вернулся… Неужели эти негодяи так и не умирают!». Бред ее не бессвязен. В помраченном сознании наконец-то приобретает форму мысль, которая дремала долго в подсознательных глубинах.
Вызванная к жизни страшным потрясением, эта мысль настойчиво объединяет мучительные воспоминания и горечь настоящего. Образовался сложный психологический комплекс, в котором смешались прошлое и явь, слились образы Маккара, страсть к которому наполняла жизнь Аделаиды Фук, и Сильвера — последней ее привязанности на земле. Но в этом комплексе также сблизились люди, несущие смерть, и сыновья Аделаиды.
«Жандарм был мертвый, — повторяла она, — и все-таки он вернулся… Неужели эти негодяи так и не умирают?..» Она направилась к сыновьям, которые прижались к стене и замерли от ужаса. «Ее развязанные юбки волочились за ней, полуобнаженное, изглоданное старостью, искривленное тело вдруг выпрямилось. „Это вы стреляли?.. Я слышала звон золота“. Скоро она погрузится в бесстрастное молчание, в котором не будет уже ни мысли, ни протеста; оно продлится десятилетия, до смерти Аделаиды в доме умалишенных в „Докторе Паскале“.
Но сейчас она слышит звон монет, полученных Антуаном от Пьера за провокацию в мэрии, в гаснущей памяти возникают ассоциации, протягиваются нити, связавшие в узел обрывки ранящих впечатлений.
„Цена крови, цена крови… — восклицала она. — Я уже давно вижу его перед собой… У него пуля во лбу… Горе мне! Я народила волков…. целую семью, целый выводок волков. Был только один несчастный ребенок, и они сожрали его… У них пасти еще в крови!.. Ах, проклятые! Они грабят! Они убивают! И живут, как господа“. Аделаида Фук хрипло смеялась, умоляла кого- то, плакала, говорила тихим певучим голосом маленькой девочки, с яростным гневом отрывисто выкрикивала: „Проклятые! Проклятые!“—это напоминало звуки ружейной перестрелки. Она продолжала повторять это слово нараспев, „как странный музыкальный припев“, отбивая высохшими руками бешеный ритм; судороги ломали ее тело.
Но данный эпизод при всем обилии деталей не стал страницей из истории болезни в духе гонкуровской „Жермини Ласертэ“; он очень далек и от физиологизма „Терезы Ракен“ самого Золя. „Она помешалась, — печально сказал доктор Паскаль, пытаясь понять бред Аделаиды и слушая ее песнь, состоящую из единственного слова. — Потрясение оказалось слишком сильным для несчастного существа, страдающего острым неврозом“. Но на мгновение „точно при блеске молнии перед ним предстало будущее Ругон-Маккаров, этой своры выпущенных на волю вожделений, пожирающих добычу в сверкании золота и крови“.
Последняя вспышка сознания Аделаиды Фук осветила самую суть драмы. В бреду блеснула ясная и точная мысль. Тщательно собранные подробности, рисующие физиологически достоверную картину болезни, оказались подчинены огромному обобщению.
* * *„То далекое воскресенье было всего неделю тому назад“: Сильвер пришел на пустырь проститься с Мьеттой, и она последовала за ним. „Как это было давно!“
Композиция возвратила повествование к исходным страницам. Между величественным вступлением и трагической развязкой — неделя, коренным образом изменившая в разных направлениях судьбы людей.
„За государственным переворотом последовал террор, свирепый беспощадный террор“; бонапартистские войска двигались к Плассану, оставляя за собой трупы пленных, чтобы „внушить городу почтение к новорожденной Империи“. Среди захваченных повстанцев шел Сильвер, погруженный в оцепенение. „Этот пустой взгляд появился у него с уходом из Сен-Рура“, где осталась мертвая Мьетта.
Раненый Сильвером жандарм Ренгад разыскал его среди пленных: „Ну, вставай!“.
В описание дня, когда должен умереть Сильвер, Эмиль Золя внес столько взволнованности и возвышенной печали, так ясно в его голосе прозвучала непосредственная, личная интонация, что не остается сомнений, как важен был для него этот герой, значение которого далеко не исчерпывается ролью в естественной и даже социальной истории семьи.
Никогда еще не было „таких долгих, таких гнетущих тоскливых сумерек“. Голое поле. Груды бревен на пустыре. В умирающем свете четко вырисовывались сооружения лесопильни, напоминая столбы виселиц или основание гильотины. Испуганно выглядывали из своей повозки цыгане: старик, старуха и высокая кудрявая девушка „с глазами, сверкающими, как у волка“.
За неделю Сильвер отброшен был событиями от привычной его жизни на бесконечно далекое расстояние и сейчас медленно, затрудненно возвращался, узнавая знакомый и близкий мир. „Он узнал запах трав, рисунок теней…“, он припомнил, что в ночь ухода с ледяного бледного неба „спускалась торжественная тишина. И в этой тишине кудрявая цыганка пела вполголоса на чужом языке“. Но в его восприятии что-то изменилось, он видел теперь по-иному: „Этот уголок странно состарился за неделю“. Все, что он знал здесь, не было больше украшено радостью бытия, и Сильвер, идя перед жандармом, успел заметить и сгнившие от дождей доски и прибитую морозом траву… „Он закрыл глаза, чтобы снова увидеть зеленую аллею“.
Золя воссоздает сложные переходные душевные состояния, моменты спутанности потрясенного сознания и затем кристаллизации мысли и чувства.
Сильвер видел себя где-то в затерянной деревушке, в глуши, с Мьеттой. И Аделаида непременно осталась бы с ним. Но, „оцепенев от горя, он никак не мог припомнить, почему не суждено осуществиться этой счастливой мечте?“. Сильвер воскрешал события, но видел только обрывки свершившегося, которые никак не мог соединить в общей картине целого.
Он напрягал память: выстрелы; падало знамя со сломанным древком; полотнище, как тень, коснулось его лица, „словно огромная птица задела его крылом…“. Самое трудное было — восстановить связь между всем происшедшим и понять: „вот что преграждает дорогу его жизни — трупы обеих его любимых“.
Его страдание было так велико, что Сильвер, казалось, уже не был способен испытывать чувство физической боли, как будто „он отделился от собственного тела“ и был там, „на коленях возле дорогих своих покойниц“, в едком пороховом дыму. „Вместе с Мьеттой в обрывках красного знамени покоилась и Республика. Какое горе! Обе умерли“.
Противопоставление двух планов, ставшее идейной и композиционной основой „Карьеры Ругонов“, достигло наивысшего драматизма к финалу романа. Сцена смерти Сильвера помещена между эпизодами, рисующими торжества в Плассане по поводу восстановления „порядка“.
„Понадобилась железная рука, чтобы подавить восстание“ („…quelle main de fer il avait fallu pour etouffer I'insurrection“). Интонация и контекст этой фразы из „Карьеры Ругонов“ невольно приводят на память изречение из флоберовского „Лексикона прописных истин“ (опубликован в незавершенном виде в 1910 г.). С яростью обдумывая это наиболее сатирическое свое произведение, Флобер в декабре 1852 года, после официального восстановления Империи, набросал в письме Луизе Коле несколько афоризмов для будущего лексикона. И среди них: „Франция. — Нуждается в железной руке, которая бы ею управляла“[107].
Когда в лексиконе — этой „апологии человеческой низости во всех ее проявлениях, от начала до конца иронической и вопящей“—стал вырисовываться собирательный портрет буржуа с его самодовольным невежеством, пошлостью, политической реакционностью, среди прочих прописных истин появились такие: „Гидра (анархии). — Стараться ее победить“; „Жандармы. — Оплот общества“; „Предместья. — Страшны во время революций“; „Сторонники империи. — Все честные, миролюбивые, порядочные люди“. И наконец — „Рука. — Управлять Францией должна железная рука“. („Bras. Pour gouverner la France, il faut un bras de fer“.)
