Валентин Недзвецкий - Роман И.А. Гончарова «Обломов»: Путеводитель по тексту
Замысел Ольги возродить-оживить Обломова навсегда («…я думала, что я оживлю тебя…». — С. 288), таким образом, не осуществился, и тут новым значением открывается фамилия героини — Ильинская, — восходящая, как и имя Обломова, к ветхозаветному пророку Илии. Дело в том, что «в позднейших славянских православных традициях <…> Илья-пророк выступает прежде всего как персонаж, связанный с громом, дождем, а также плодородием, летом, урожаем…»[79]. Своего рода благодатным дождем для засыпающей души Ильи Ильича хотела стать и Ольга Ильинская. Но в этом качестве ей было отпущено действовать весьма недолго. Как и в роли «путеводной звезды, луча света» для Обломова (с. 182), ассоциируемых уже со знаменитой новозаветной ситуацией прихода волхвов к новорожденному Иисусу Христу.
Какой же разновидностью художественных «сцеплений» связаны в романе образы Ольги Ильинской и Ильи Обломова? Известная душевно-нравственная близость этих героев не перекрывает того существенного различия между ними, которое делает главную героиню произведения, вслед за Андреем Штольцем, не подобием и не антиподом, а положительной (ибо гармонической) альтернативой не одолевшему свою инертность Обломову. Ибо, как сказано еще в первом романе Гончарова устами Александра Адуева, в тот момент обретшего верный «взгляд <…> на жизнь» и человеческое назначение, сам божественный «Промысел <…> задает человеку нескончаемую задачу — стремиться вперед, достигать свыше предназначенной цели, при ежемесячной борьбе с обманчивыми надеждами, с мучительными преградами» (1, 316). «Да, вижу, — продолжал Александр, — как необходима эта борьба и волнение для жизни, как жизнь без них была бы не жизнь, а застой, сон…» (там же). «Свыше предназначенная цель» — это, конечно же, постоянное духовно-нравственное совершенствование человеческой личности ради всемерного приближения к тому Творцу, по образу и подобию Которого она создана. Задыхавшаяся «в жизни без движения <… >, как без воздуха» (с. 352), Ольга Ильинская именно так понимает и осуществляет свое предназначение на Земле. У доброго, умного, честного и нежного Ильи Ильича на пути к такой цели встала неодолимая для него преграда — «обломовщина». Но о ней мы специально поговорим в последнем разделе настоящего путеводителя.
* * *Духовно-нравственная сущность Ольги Ильинской раскрывается в «Обломове» и через различные сопоставления / противопоставления ее с Другими женскими персонажами: подругой по пансиону Сонечкой, теткой Марьей Михайловной, горничной Катей, а также Агафьей Пшеницыной, Анисьей и Акулиной. Из них на первом плане в романе — непосредственные отношения героини с Сонечкой и теткой.
Смысл пары Ольга — Сонечка читатель уловит без труда. Естественная и искренняя во всем, Ольга органически чужда обычных женских хитростей и в отношениях с мужчинами, чем в начале их «романа» с Обломовым порой готова упрекнуть себя («„Ах, Сонечка сейчас бы что-нибудь выдумала, а я такая глупая, ничего не умею…“ — мучительно думала она». — С. 164). Ольга может позволить себе безобидное лукавство с возлюбленным, но, как, согласно с романистом, заметит Штольц, «кокетства в ней допустить нельзя по верному пониманию истинной, нелицемерной, ничем не навеянной ей нравственности» (с. 317). Сонечка — именно стереотипная светская кокетка, превратившая постоянную женскую игру с набором лицемерных приемов в главное средство приобретения поклонников и даже мужа. Ольга затруднялась, не зная, как себя вести при предстоящей встрече с Ильей Ильичем, неожиданно признавшимся ей в любви. Сонечка в подобной ситуации «с каким-то корнетом» «надменно и сухо» заметила ему, «что она „никак не ожидала от него такого поступка: за кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость?“», «хотя сама изо всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову» (с. 162).
Натура самобытная и самостоятельная, Ольга вскоре освобождается от оглядки на олицетворяемый Сонечкой женский поведенческий шаблон. После фактического признания девушки в ответной любви к Обломову (в гл. VIII, второй части), Ольга «уже никогда не спрашивала, что ей делать, как поступать, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки» (с. 184).
На первый взгляд Марья Михайловна, «женщина очень умная, приличная, одетая всегда в таких изящных кружевных воротничках…», «позы и жесты» которой «исполнены достоинства» (с. 172), совсем не чета легкомысленной Сонечке. Больше того: слова повествователя о способности этой женщины «держать в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением» (с. 172–173) чуть ли не сближают Ольгину тетку с ее последовательной в словах и поступках племянницей. Это впечатление тем не менее исчезает сразу же, как только мы узнаем о внутренних запросах Марьи Михайловны: «Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем больше по-французски. <…> По всему было видно, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входит или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах участвует во всех вопросах жизни…» (с. 172).
«Умение жить», шедшее, по замечанию романиста, у Ольгиной тетки «впереди всего» (с. 173), есть калька с французского выражения «savoire vivre», означающего и «знать свет», прежде всего — как светское общество с его условностями и завсегдатаями, о которых Пушкин писал в восьмой главе «Евгения Онегина»:
Тут был, однако, цвет столицы,И знать, и моды образцы.Везде встречаемые лица,Необходимые глупцы;Тут были дамы пожилыеВ чепцах и розах, с виду злые;Тут было несколько девиц,Неулыбающихся лиц… (VIII; XXV).
Пассаж поэта о пожилых светских дамах, кстати сказать, почти дословно отзовется в «чепце» и «лентах» Марьи Михайловны, прибранных «кокетливо к ее почти пятидесятилетнему лицу», и в следующей ремарке: «Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо» (с. 172).
«Стихия ее была свет…», — резюмирует Гончаров характеристику Ольгиной тетки, прибавляя: «оттого такт, осторожность шли у нее впереди каждой мысли, каждого слова и движения» (с. 172). Если Ольга была свободна от сословно-кастовых норм и предрассудков, то Марья Михайловна — их законченное воплощение, человек именно кастовый. И поэтому при внешнем отличии, по существу, однородный Сонечке, с которой сближается по логике противоположных крайностей. Сонечка была типичной светской жеманницей, тетка Ольги олицетворяла собой светский «идеал» дамы comme il faut, т. е. образцово-приличной, каковой с тонкой иронией сразу же и была названа романистом. По отношению к обеим этим женщинам, связанным друг с другом как антиподы, Ольга Ильинская является недосягаемой ни для одной феминистической альтернативой.
Аналогично выстроенная «триада» соединяет в «Обломове» Анисью с Акулиной и их обеих — с Агафьей Матвеевной. Но сначала несколько слов об опосредованной связи, существующей между служанкой Анисьей и «барышней» Ольгой Ильинской.
Анисью Захар однажды обзывает «солдаткой», т. е., по всей очевидности, бывшей женой или вдовой солдата, обязанного в дореформенной России служить четверть века и скорее всего умершего. Ее имя (от греч. «исполняющая, завершающая», «полезная») «очень подходит этой героине, действительно не покладающей рук» [80]. Выйдя замуж за Захара, она этим как бы предвосхитила матримониальную перемену в судьбе вдовы Агафьи Пшеницыной после женитьбы на ней Обломова и — по контрасту — несостоявшийся брак Ильи Ильича и Ольги. С последней у Анисьи в то же время есть и персональные переклички. В одухотворенном лице Ольги особо изящной отметинкой были брови — две «русые, пушистые, почти прямые полоски» (с. 151). У Анисьи, «живой, проворной бабы, лет сорока, с заботливой улыбкой, с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными, цепкими, никогда не устающими руками», лицо «обтянулось, выцвело», зато выиграл нос, который «только и был заметен <…>, хотя он был небольшой…» (с. 169). «Ольга <…> вы умнее меня» (с. 204), — воскликнет Илья Ильич, выслушав разъяснение девушкой подспудных причин его «прощального» письма к ней в десятой главе второй части. Неграмотный Захар не отправляет писем своей жене Анисье и не комментирует ее ответных. Но, когда Анисья после ряда здравых бытовых советов мужу, им самолюбиво отвергнутых, продемонстрировала ему, как, уставив поднос грудой посуды и еды, пройтись с ним, вертя его налево и направо, по комнате, чтоб «ни одна ложечка не пошевелилась на нем», «Захару вдруг стало ясно, что Анисья — умнее его!» (с. 168). Конечно, Захар и на этот раз, в отличие от Ильи Ильича, не признал жениного превосходства над собой («„Пошла отсюда, из барских комнат, на кухню… знай свое бабье дело!“ — хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь». — С. 168–169). Однако и данное обстоятельство не препятствует выводу: носатая Анисья в той же мере комический двойник Ольги Ильинской, как Захар — Ильи Обломова.
