Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
Образ Сильвера заставляет вспомнить весьма интересные замечания Фокса о романе английского писателя Марка Резерфорда[95] «Революция в Тэннерс-Лэйк» — книге, в которой критик находил «все мыслимые недостатки», но открывал и великолепные достоинства. В образе главного героя — печатника Захарии Кольмена, писал он, «нет пропасти между поэзией его воображения и прозой его жизни». Это наблюдение Фокса настолько важно, что могло бы выступать в роли своего рода критерия. Ведь схематизм, односторонность литературного персонажа высокого плана обусловлены чаще всего этим разрывом между «поэзией воображения» и «прозой жизни», неумением писателя найти в образе ту грань, которая позволила бы сохранить высокие идеальные черты героя, не разрушая конкретных связей, соединяющих его со средой, давая ему возможность жить «в трех измерениях».
В образе Сильвера нет и следа схемы, хотя он вовсе не обременен бытовыми подробностями. Их не больше, чем надо для характеристики юноши, в напряженной внутренней жизни которого житейские мелочи занимают совсем немного места. Становление, духовный рост его личности показаны как процесс живой, позволяющий увидеть Сильвера во всей непосредственности и трепетной человечности, с его наивностью и мужеством, с детской незащищенностью и юношеской бескомпромиссностью, в основе которой — острое чувство справедливости, способность чувствовать красоту и испытывать жалость.
Золя говорил: мы не станем описывать того, что совершается в сердце или мозгу персонажей, «не отыскивая в окружающей среде причин либо последствий этого»[96]. Внук родоначальницы Ругон-Маккаров Аделаиды Фук, сын Урсулы, ее дочери от Маккара, Сильвер, как указано в родословном древе, должен был соединить в себе наследственный невроз по линии матери с устойчивым здоровьем отца — трудолюбивого, основательного человека — шляпочника Муре, который передал сыну свое отвращение к кабакам и к воскресному отдыху. Однако в истории Сильвера внешним обстоятельствам придано значение большее, чем наследственным чертам.
Шестилетним ребенком, после ранней смерти родителей, его привез в Плассан старший брат Франсуа, служивший у Ругонов. Они неохотно терпели «лишний рот». Сильвер рос «заброшенный, обливаясь слезами», пока Аделаида, сжалившись, не взяла внука к себе, в хижину Маккара, где она после гибели возлюбленного долгие годы жила в полном одиночестве. В молодости страсть к Маккару подавляла в ней материнские чувства, и сейчас она ухаживала за Сильвером с неловкой нежностью юной матери. «Это была последняя вспышка любви, последняя смягченная страсть, которую небо послало женщине, умирающей от потребности любить, трогательная агония сердца, всю жизнь сжигаемого чувственными желаниями и угасающего в привязанности к ребенку». Детская улыбка Сильвера согревала ее, как «последний бледный луч»; малыш, казалось, «защищал ее от смерти». Когда Сильвер подрос, он освободился от почтительного страха, который ему внушали нервные припадки Аделаиды, и мужественно пытался ей помогать, преисполненный чувства жалости. Старая женщина и ребенок жили «в печальном безмолвии, под которым скрывалась невыразимая нежность»; мрачная, безрадостная атмосфера, которой с детства дышал Сильвер, «закалила его душу, полную высоких порывов».
Происхождение связывает Сильвера с Ругонами, по социальному же положению он далек от них. Сильвер — рабочий в каретной мастерской Виана. Узы, соединяющие его с людьми труда, окажутся несравненно прочнее родственных уз, что он и подтвердит своим сознательным выбором. Не только социальное положение, но весь духовный склад, интересы, стремления отделяют его от мира Ругонов.
Сильвер с успехом обучался у каретного мастера, и из него вышел отличный работник. Но «его запросы не удовлетворялись одним насущным хлебом». Им владела жажда совершенства, он желал вносить в труд свое понимание красоты и изящества. Сильвер старательно делал одноколки у Виана, но, увидев однажды коляску, необыкновенно искусно сработанную, загорелся мечтой создать такую же. Он стал посещать рисовальную школу, штудировать раздобытый где-то учебник геометрии, «неделями ломая голову над самыми простыми вещами». Грубые забавы приятелей отталкивали его; он предпочитал оставаться среди множества книг, «разрозненных, купленных за бесценок у старьевщика», перечитывая без конца томик Руссо, найденный в куче ржавых замков. «Клочки украденных знаний только разжигали его благородный пыл. Он понял, что существуют недоступные для него горизонты» и жадно к ним стремился.
Но книжные знания — далеко не единственный для Сильвера источник познания мира. Он размышлял над человеческими отношениями, над судьбой старой Аделаиды, которая жила в двух шагах от детей, заброшенная и далекая им настолько, «как будто она умерла»: И Сильвер стал любить ее еще сильнее, «за себя и за других». Великодушие, щедрость его натуры искали выхода в чувстве, в действии. «Такой пылкий сосредоточенный ум естественно должен был увлечься республиканскими идеями».
Представляет интерес принцип создания образа Сильвера, самый подход к нему писателя. Возвышенный образ Сильвера оказался в такой же степени живым, как и персонажи, к которым Золя отнесся критически. Жизненная достоверность образа была достигнута не тем элементарным приемом, когда положительный персонаж ради убедительности наделяется незначительными человеческими слабостями. Нарочитой (ради «правды») приземленности Сильвера Золя не искал, но подошел к прекрасному герою так же, как подходил и ко всякому другому персонажу, то есть точнейшим образом мотивировал каждую черту, не разрушая целостности образа, в котором проза не принижает человека, а поэзия не отрывает его от земли. Писатель избрал действительность как почву для соединения правдивого с прекрасным, взял прекрасное из самой жизни.
В Сильвере найдена удивительная гармония между внешним и внутренним его обликом. И в портрете внешнем, физическом, и в любовно написанном внутреннем образе остается нечто, еще не завершенное, чему предстоит формироваться. И в том, и в другом портрете проступают черты, позволяющие увидеть Сильвера в ином времени, в пору зрелости, когда до конца сложится облик человека, для которого республиканские идеи — дело жизни. Казалось, «пальцы могучего скульптора» лепили это продолговатое худощавое лицо, крутой лоб, орлиный нос, резкий широкий подбородок… Сейчас в лице Сильвера, которое дышало такой «полнотой жизни», еще сохранялась «очаровательная нежность, детская незавершенность отдельных линий». Но крепкие руки мастерового уже успели огрубеть от работы. А в юношеском лице, не утратившем мягкости, угадывалась приходящая с годами четкость, твердость черт, свойственная облику «странствующего рыцаря».
И в психологический портрет юноши привнесено то, что могло прийти со зрелостью. «Он жил мечтой о всеобщем счастье — излюбленной мечтой всех обездоленных, и слова „свобода, равенство, братство“ звучали для него как благовест, заслышав который верующие опускаются на колени». Но в Сильвере формировался человек, не склонный оставаться в сфере мечтаний. Ему свойственна была и критическая мысль, и трезвость суждения: «когда он обнаружил, наконец, что не все к лучшему в этой лучшей из республик, это открытие глубоко ранило его». Однако не заставило отшатнуться от идей, действительно ему дорогих и близких: «Тогда у него возникла другая мечта — заставить людей быть счастливыми хотя бы против их воли».
В образе Сильвера достигнута правдивость частностей и общего; в нем нет двойственности, но есть непрестанное движение, развитие, в процессе которого преодолеваются одни черты и кристаллизуются другие. Возвышенная вера его в идеалы Республики должна претвориться в действие. И Сильверу труднее всего сделать именно этот шаг — из отвлеченной сферы в сферу конкретного действия. «Кроткий, как дитя, он был неистов в своих гражданских чувствах. Неспособный убить муху, он все время твердил, что пора, наконец, взяться за оружие». Он требовал некоего идеального государственного строя, «основанного на справедливости и абсолютной свободе», и с яростным негодованием говорил о врагах Республики. «Но едва эти враги выходили из области мечтаний и воплощались в образе дяди Пьера или другого знакомого лица, как Сильвер начинал уповать, что небо избавит его от ужасов кровопролития». Однако наступил момент, когда в схватке около жандармерии Сильвер впервые увидел на своих руках человеческую кровь (он думал, что убил жандарма Ренгада). Юноша бросился бежать, потеряв голову, «махая руками, чтобы стряхнуть с них кровь». Он не догадывался, что можно ополоснуть пальцы под уличными колонками. Потрясенный первым убийством, которое ему пришлось совершить, он бежал в свое детство, печальное, но «милое, нежное детство», к колодцу тети Диды в маленьком дворе. «Ему казалось, что только там он сможет смыть эту кровь». Но через несколько мгновений в доме Аделаиды, когда спрятавшийся у матери Пьер преградил ему путь, чтобы племянник своими связями с республиканцами не компрометировал семью, Сильвер открыл в себе другие чувства: «Да разве я член вашей семьи, — сказал он Пьеру. — Ведь вы всегда отрекались от меня… Да ну, пустите! Я-то ведь не прячусь; я должен выполнить свой долг».
