Элеонора Шафранская - Ориенталистские и постколониальные мотивы в современной литературе: "На солнечной стороне улицы" Дины Рубиной и "Нас там нет" Ларисы Бау (статья)
Взгляд европейского цивилизатора XIX века на туркестанский быт обнаружил отсутствие ложки у туземцев — с той поры этот мем вошел в поэтику ориентализма, тиражируемого от текста к тексту: «Однажды посадили меня соседи за большой дастархан, плов есть. А я возьми да и попроси ложку. Моя подружка Насиба рассердилась: "Ты что, плов есть не умеешь?" Плов полагалось есть руками, сложив пальцы горстью и подгребая помаленьку к себе. Освоить это искусство — не ронять ни рисинки — было не так-то просто, но необходимо: вдруг позовут на свадьбу или на угилтой — обрезание, а ты плов есть не умеешь! И брезгливость надо отбросить за ненадобностью, если хозяин решил угостить тебя со своей собственной руки. Как говорил наш сосед, дядя Рахматулла: "Кизимкя, кушяй, мусульманский рука чи-и-истий!"» (177).
Туркестанский край не был классической колонией, отделенной от метрополии морем, что подчеркнуто рубинским повествователем: «Откуда намывало все те колониальные диковины на азиатский сухой брег?» (249) — речь идет о старых вещах, попадавших на блошиный рынок Ташкента (что было отмечено в литературе не раз, например, А.И. Солженицыным в «Круге первом» (9), Е.М. Мелетинским в воспоминаниях (10), став очередным мемом Ташкента).
Ослепительное, всех манящее в край и согревающее солнце, изобильные базары, чайханы как место встреч и новостей, арыки — городские водные артерии, огромные спасительные кроны деревьев, узбекские дворы и еще многие атрибуты восточного городского ландшафта присутствуют в рубинском повествовании, продолжая ориенталистскую традицию, стартовавшую в русской литературе в XIX веке.
Взгляд рубинского повествователя-ориенталиста необычен, как уже сказано. Обычен — это когда чужой взгляд воспринимает другое. Для рубинского повествователя другое — родное и чужое одновременно; ориенталистский взгляд воспитывался, насаждался, вкупе с бытовой ксенофобией: «Летом — и тошнотворно тяжелый запах пота и кислого молока, которым узбечки моют головы» (Рубина. С. 100), «глинобитные улочки», «обшарпанные дувалы» [там же]. В унисон рубинскому дискурсу звучат фрагменты из романа Ларисы Бау: девочки, героини романа, «сидели на остановке и завистливо обсуждали наряды женского населения. Выходящие с пятого троллейбуса были одеты лучше, чем с четвертого… Потому что четвертый шел в старый город — одни узбечки в калошах, фу» (11); «— А, жиды скрытные, прикидываются, что нищие, а у самих золото в штанах спрятано. — А узбеки ослиную мочу пьют» (Бау. 258); «— Мы, русские люди, его приютили, он наш хлеб жрет и нашего жиденка побил! — гремел Васин папа. — Гнать их взашей! Разве ж это коммунисты, называется, паразиты! Коммунисты, а нашего жиденка бьют» (Бау. 276), — набросился Васин папа на двенадцатилетнего мальчика, сына преследуемых греческих коммунистов, нашедших приют в Ташкенте.
Если ориентализм туркестанского разлива формировался в конце XIX и в XX в., то рубинский — в постимперскую эпоху, но несмотря на это концепт ориентализма тот же — те же приемы и срезы.
Во второй половине XX в. с Ташкентом связан новый мем — эвакуация времен Великой Отечественной войны: «Их эвакуировали в Ташкент… И здесь Сашу и умирающую Катю взяла к себе на балхану узбечка Хадича» (Рубина. 25). Необычайно популярный кинофильм 1960-х «Ты не сирота» об эвакуированных в город со всей страны детях, об узбекской семье, приютившей и спасшей почти два десятка детей разной национальности, отзывается в романе Рубиной типологическим фрагментом: «Хадича несколько раз поднималась на балхану, смотрела на девочку, качала головою и бормотала что-то по-узбекски. Под вечер, завернув в головной платок сапоги старшего сына, Хикмата, ушла и вернулась через час без сапог, осторожно держа обеими руками поллитровую банку кислого молока» (Рубина. 28). В пандан к этому рубинскому фрагменту — зарисовка Ларисы Бау: у ребенка при родах умерла мать, «…не война сейчас, вынянчим, выкормим, раз горе такое. Соседка Гайша-апа надела калоши, повязала голову платком и отправилась в махаллю (узбекский квартал. — Э.Ш., Т.П.) — искать кормилицу. Нашла. Три раза в день бегала к ней с бутылочками, потом стали возить девочку к ней в коляске. Ольга Владимировна отдала кормилице свои сережки» (Бау. 87).
На смену классической ориенталистской оппозиции «запад — восток» приходит осознание одинаковости судеб разных «востоков»: «… Улицы послевоенного Ташкента… — глинобитные извилины лабиринта, порождение неизбывного беженства, смиренная деятельность по изготовлению библейских кирпичей… <…>…какие лепили в египетском рабстве мои гораздо более далекие предки. Вот он, вечный рецепт кирпичей изгнания: смешиваем глину с соломой и формуем смесь руками» (Рубина. 47).
Пространство билингвизма в романе Рубиной выражено глоссами (культурологическими комментариями повествователя к словам, вошедшим в региональный русский язык) и интерференцией — обоюдным языковым влиянием. Вот таким ломаным русским говорят персонажи-узбеки: «Э-э-э! — морщился Адыл Нигматович, — глуп-сти! Тот дженчина просто бандитка некультурный, больше ничего. Какой воспитаний у него, а? Вишел голий на балкон, дочкя на перил садил…» (Рубина. 24); «Кизимкя, бир пиалушкя катык кушяй, — озабоченно приговаривала она, натряхивая в пиалу белую комковатую жижу» (Рубина. 28) (девочка, одну чашку кислого молока скушай); «…Приезжал старый узбек на тележке, запряженной осликом: — "Джя-аренный кок-руз!"…» (Рубина. 48) (жареная кукуруза).
На протяжении полутора веков существования Ташкента в русской истории и культуре было немало людей (и знаковых для культуры в том числе), очарованных городом и осевших в нем. Есть такие персонажи и в романе Рубиной: «Гольдрей был учеником Бродского, отличным живописцем. В начале войны работал в Эрмитаже, помогал переправлять в безопасное место бесценные полотна гениев; <…> Потом эвакуировался с Академией художеств в Самарканд, жил в одной из келий Медресе Улугбека, преподавал в училище Бенько-ва. И вот тогда его навеки покорил желтый, бирюзовый, охристый свет Азии, ее могучая природная палитра: дробный пурпур разломленных гранатов, багряные кисти винограда, зеленоватое золото бокастых дынь… Кровь сыграла, кровь далеких восточных предков… И больше не вернулся к серому граниту белых ночей» (Рубина. 70). Так люди западной культуры становились иными: «Гостеприимство — один из важнейших законов узбекской жизни. И в нас, в европейцев, или, как говорил один папин сослуживец — "колониальных белых", — это тоже с годами въелось, так что стало общеташкентским стилем жизни» (Рубина. 177).
Роман Ларисы Бау «Нас там нет» (2012) можно отнести к «Детской литературе в круге чтения взрослых» (номинация этой литературной ниши принадлежит Е.А. Асоновой, специалисту по детской литературе). Рассказчица Ларисы Бау тоже вспоминает свои детство и юность, проведенные в колониальном Ташкенте. Заглавие романа имеет постколониальное звучание: в подтексте — того города тоже нет и «нас там нет».
Первые строки повествования вводят читателя именно в постколониальный контекст, где, во-первых, мемами, или сигнатурами, представлен сам город («Ташкент — это такой большой восточный город. Там дыни, виноград, персики, там плов варят, там жарко летом, снег зимой, а речки всегда полны ледяной водой, потому что они текут со снежных гор» (Бау. 3), — а во-вторых, его колониальный характер, с процессами внутренней колонизации: «Мы были разнонациональные дети, вытряхнутые на это место из разных исторических мешков. На это время у нас была lingua franca — русский язык. Было братство бедности» (Бау. 3).
Повествование ведется от лица рассказчицы, взрослого человека, вспоминающего свое детство; рассказчица входит в роль той девочки, на глазах которой происходили изображенные события, складывалась эпоха, преломленная через взросление, девичью психологию.
К слову, в романе Л. Улицкой «Зеленый шатер» персонаж, учитель словесности, рассуждает: «Но все-таки была одна странность в этой прекрасной литературе: вся она была написана мужчинами о мальчиках. Для мальчиков. Все о чести, о мужестве, о долге. Как будто все русское детство — мужское… А где же детство девочек? Какая у них ничтожная роль! <…> Как обстоит дело с девочками? Они всего лишь объект мужского интереса? А где их детство? Претерпевают ли они тот внутренний переворот, который случается с мальчиками?» (12). Претерпевают — этому и посвящен роман Ларисы Бау, которому автор дает жанровое определение — «Взрослая трагикомедия о советском детстве». В ташкентском детстве рассказчицы присутствовали все «веселые человечки», «культурные герои советского детства» (13), что и у других детей империи: Буратино, Мальвина, пионеры, «Ленины», «Сталины».
Слухом и зрением ребенка осмысливаются события 1950-1960-х годов: смерть Сталина, эпоха Хрущева, реабилитация, возвращение людей из лагерей. «И Сталин умер, вроде не доносят уже…» (Бау. 6); «…много оказалось заселенцев — ссылочные, не доехавшие до своих столиц профессора, ученые, музыканты и вообще. Растерянные от огромных потолков, больших комнат, с парой узлов, в довоенной одежде — они были заметны сразу» (Бау. 6); «В те времена слова "коммунизм", "целина", "вперед", "партия" и прочие говорились громко и отовсюду. А слова "лагерь", "вышка", "без права переписки" только начали входить в обиход. Они так же быстро вышли из обихода…» (Бау. 8); «…в какое-то время Сталины стали исчезать ночами. Едешь в троллейбусе, смотришь в окно: вчера был, а сегодня пусто, разровнено даже. Бабушка обычно нервно смеялась по такому случаю, но смеялись не все, кто крестился, кто возмущался, кто испуганно молчал» (Бау. 20); «Вообще, нам китайцы так и говорили: ваш неправильный Сталин умрет скоро. Мы втайне молились, чтобы умер. А с другой стороны: ну умрет, а заменят кем? Таким же…» (Бау. 146).
