Юрий Терапиано - «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972)
Вы правы в том, что «Париж» — приблизительно с середины 20-х годов — пошел иным путем, чем Пастернак, Цветаева и вся эта «линия»[12]. К «левизне», к «дерзаниям» большинство стало относиться сдержанно, хотя Поплавский во «Флагах»[13] своих «очень дерзал», — но это скорее линия Аполлинера, Рембо, т. е. не русская.
Недавно я перечитал ранние книги Б. Пастернака — и меня поразило то, что те самые стихотворения, строфы, строки, которые в свое время вызывали во мне такой резонанс, сейчас существуют для меня лишь своим ритмом, эмоциональным напором, но слова — как-то выветрились, трудно принять всерьез, как поэзию…
Сыпан зимами с копытКокаин[14]
— и т. д., и т. д. — а как прежде мы эти стихи любили! Впрочем, и сам Пастернак вернулся было перед войной к опыту простоты:
«Есть в опыте больших поэтовЧерты естественности той,Что невозможно, их изведав,Не кончить полной простотой…»[15]
— но все же у него нового опыта не получилось. Не спорю: П<астернак> — явление значительное, но вряд ли способное сейчас действительно оплодотворять настоящее. И люди — другие, и состав душ изменился, «в трезвом, неподкупном свете дня» все то, что в свое время так поражало у Пастернака, сейчас кажется уже именно «не сложным», в каком-то смысле даже духовно-наивным, молодым, — ведь мы все очень протрезвели и очень состарились. Не думаю, чтобы кто-либо из «парижан» стремился «шлифовать словесную оболочку, пока дух не начнет светиться даже сквозь металл» — скорее они (не все, конечно, некоторые, — Штейгер[16], например) стремились очистить фразу от всякого звона, риторики, красивости и приблизиться, насколько возможно, к простой речи человека во время каких-либо действительно важных и серьезных переживаний, во время которых всякая «нажатая педаль», всякая поза, ложь звучит уже невыносимой фальшью. Удавалось ли кому-нибудь дойти до такого предела простоты? — трудно сказать. И вообще — не безумие ли такое стремление поэта? — вот здесь главный вопрос, главное сомнение. В сущности, «парижская нота»[17] — есть стремление развоплошающее, едва-едва удерживающееся на границе поэтической речи, каждую минуту грозящее сорваться, замереть, совсем замолчать — та «белая страница», о которой столько писал в свое время Адамович. М. б., действительно нужно «воплотиться» — хотя бы в 7-пудовую купчиху? — это, конечно, выпад против грома и треска, ну, хотя бы Маяковского, но, говоря серьезно, в будущем, вероятно, будет найден какой-то синтез «плоти» и «духа». Конечно, не все «парижане» причастны «парижской ноте», среди них было и есть множество «нот»[18], иногда — очень примитивных, — например «нео-акмеизм» Ладинского[19], «под-Пушкина» Пиотровского[20], «смесь Блока с Вертинским» Смоленского и т. д. Исключительных талантов (кроме, м. б., Поплавского, если бы он жил) эмиграция не дала — а, м. б., в таких условиях — не только внешних, но и внутренних — в такой уединенности, пустоте, в такой внутренней душевной опустошенности, и самый крупный талант не мог бы раскрыться, не мог бы дать того, что он мог бы дать в других условиях… Так или иначе, невольный и в то же время — вольно принятый на себя «акмеизм» этот — можно и принять, — но нужно и преодолеть его когда-то. Поэтому я так внимательно слежу за новым поколением — а вдруг кто-нибудь из них? — Вероятно, так и будет когда-нибудь, если чудо вообще возможно за границей…
Но что-то останется и от пройденного опыта: да, например, — и по масштабу, и по широте дарования — Бальмонт — титан перед Штейгером, и в то же время у Ш<тейгера> есть 5–6 строчек, которые подлиннее в смысле поэзии, чем вся сладкозвучность Б<альмонта>. Пример этот так, — налету, наудачу, — м. б., и не вполне удачный, — но иногда бывает лучше все продать и купить одну жемчужину. Я, конечно, не предлагаю в качестве идеала Штейгеровскую жемчужину — и ничью другую, — но каждый, по — своему, ее ищет, не так ли? И вот здесь — хотелось бы иметь возможность говорить, а не писать… — Как тяжела вообще плоть речи, какая еще несовершенная форма возможности передавать что-либо друг другу — речь, вот где она — тяжесть слов, трескучая, наследственная привычка и наша единственная возможность — «ложь», по Тютчеву!
Желаю Вам всего самого хорошего и доброго!
Ю. Терапиано
3
22/XI-53
Многоуважаемый Владимир Федорович,
Я не знал, что Вы принадлежите к другому поколению и что Вы не могли знать о Хлебникове в 18–20 гг.
Петникова я встречал в Киеве в 1919 г., во время второй оккупации большевиками. Он был старше меня, имел стаж, готовил, если не ошибаюсь, 3-ю книгу стихов «Быт побегов»[21], выступал в поэтическом кафе «Хлам» в гостинице «Континенталь» на Николаевской улице, где я с ним и познакомился. Несмотря на разницу лет и политических убеждений, мы с ним нашли много общего, — и не только в отношении к поэзии, но и о Древнем Востоке. Петников очень интересовался браминизмом, буддизмом, Древним Египтом, а я специально занимался тогда религиями Древнего Востока и Индии[22]. Когда Киев был занят добровольцами, Петников, больной тифом, остался там, его друзьям удалось сделать так, что его «не тронули», а потом, 1/Х 1919, я ушел из Киева в Дсобровольческук» а<рмию> — и потерял Петникова из вида. Уже в эмиграции один киевлянин сообщил мне, что Петников погиб в 1920 г., попав в руки повстанцев. Как-то я написал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» о Петникове и упомянул о его смерти[23]. В ответ я получил от 2 лиц (из новой эмиграции) указание, что Петников жив и в 1941 г. уехал в Туркестан. Он был очень замечательным человеком, духовным, тонким, и его «коммунизм» совсем не вязался с его обликом. Мои корреспонденты сообщают, что Петников потом совершенно отошел от коммунизма и его перестали печатать.
Я тоже больше люблю раннего Пастернака. «Второе рождение» — признание, что поэзии, в конечном счете, у него не получилось. Бунин как-то сказал: «Или Пастернак — великий русский поэт, или русская поэзия, без Пастернака, — великая поэзия». Бунин-поэт и Бунин, высказывающийся о поэзии (например, в воспоминаниях — о Блоке), — мало вызывает симпатии, но все же он верно почувствовал «трещину» в Пастернаке. Помню, с каким восторгом в юности мы читали ранние стихи П<астернака>, но вот недавно, перечитывая, увидел, как многое поблекло и сейчас иначе воспринимается.
Я как раз только что получил 34 книгу «Н<ового> ж<урнала>» и «Опыты». М. б., на фоне других — елагинское первое стихотворение[24] талантливо. (Второе — из рук вон плохо, какое-то панибратство с судьбой человека по смерти.) Елагин все-таки вспомнил о совести — постараюсь намекнуть ему на «совесть» в смысле отношения к внешней красивости, к «треску, блеску и ярким образам», которыми он так соблазняется. Стихотворения Анстей[25] (в «Опытах») напоминают стихи киевских поэтов времен моей молодости: «почти как в Петербурге»… Ее грех — недостаток вкуса. Но все же у нее есть «свое». Если она молода и способна понять разницу между «стихотворчеством» и поэзией, она может стать поэтом. Как жаль, что ни с Елагиным, ни с Анстей нельзя поговорить о «деле поэта». Моршен был своеобразен и талантлив; уже давно я нигде не встречал его стихов, жаль будет, если «он больше не пойдет», как Вы пишете.
Говоря о других стихах (кроме Чиннова[26]), помещенных в последних выпусках журналов, нужно сделать оговорку: ради Бога, не судите по ним о «парижской поэзии» — выбрали г.г. редакторы второстепенное, а то и третьестепенное! Ужас! Хочется как следует «разнести» на сей раз «стихотворные отделы», да и проза в «Н<овом> ж<урнале>» — Пиотровский, например:
«Вы здесь боялись?»
— замечательный язык!
Можно удивляться, почему это так: но дело просто, — сейчас литературными отделами у нас ведают люди — сами видите какие… Я как-то написал об этом, но, кроме обид и мести за эти писания, ничего не добился.
Ваши «Гурилевские романсы» я помню, там многое мне понравилось. К сожалению, 25-й книги «Н<ового> ж<урнала>» у меня уже не сохранилось (люди, берущие на прочтение книги и не возвращающие их, — явление, с которым ничего нельзя поделать), и поэтому не могу вновь прочесть и ответить более серьезно. Буду рад ознакомиться с Вашей ранней книгой[27]. Я всегда внимательно читаю сборники стихов и не согласен с Адамовичем — с его советами другим — «не писать или перейти на прозу». Хотя — все зависит от обстоятельств! Вспомнил стихотворный отдел в «Опытах» — и готов взять свои слова обратно!
