Валентин Коровин - История русской литературы XIX века. Часть 2: 1840-1860 годы
Подстать «виртуозному» стиху была и поэтическая речь Давыдова. Поэт усвоил принципы «школы гармонической точности» с ее главными требованиями «вкуса» и «гармонии». Но вкус и гармония в стихах Давыдова особенные: они возникают на фоне привычной элегической лирики если не как ее отрицание, то как ее поправка. Давыдову, конечно, нужен общий стилистический фон, на котором отступления, так называемые семантические сдвиги, сразу бросаются в глаза. Но они не вступают в конфликт с общим стилем, а гармонируют с ним.
Элегический канон, как известно, был установлен подражателями Жуковского. Герой «унылой» медитативной элегии задумчив, грустен, мечтателен. Он пребывает в размышлении. Герой Давыдова, напротив, энергичен, он весь в действии, он страстен, чувственен, ревнив, ему знакомо чувство мести. Свои эмоции он выражает непосредственно, до и без размышления, часто «небрежно». В этом состоит прелесть живых стихов Давыдова, которых как будто не коснулась рука искусного мастера. Значит, стихи Давыдова были «мгновенным отпечатком душевных движений»[3] и сохраняли присущую им эмоциональную энергию. Благодаря этому стертые поэтизмы неожиданно оживляются: в них внесено конкретно-чувственное содержание.
Новаторство Давыдова особенно заметно не только в «гусарской» лирике, но и в любовной. Здесь поэт также смел в выражениях, часто сближая образы разных и далеких сфер, совмещая просторечие, прозаизмы с поэтизмами, заметно снижая поэтическую речь. В любовных элегиях Давыдова можно встретиться с несколько необычным явлением: по форме стихотворение представляет собой типичную любовную элегию («О, пощади! – Зачем волшебство ласк и слов.») с привычным для нее поэтическим словарем, но те анафорические обороты речи, восклицания, вопросы и весь интонационно-синтаксический рисунок, в которые заключены эти слова, характерны не для элегической, а для ораторской речи, свойственной больше оде, чем элегии. Точно так же оде более присущ «эмоциональный гиперболизм», выражающий экстатическое переживание:
Но ты вошла – и дрожь любви,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови,
И разрывается дыханье!
Пушкин, по собственному признанию, учился у Давыдова, «приноравливался к его слогу» и подражал ему в «кручении стиха». По словам Пушкина, Давыдов дал ему «почувствовать еще в лицее возможность быть оригинальным». Но в отличие от Давыдова Пушкин в обыденной жизни не носил литературной маски. Он оставался самим собой, а Давыдов, создав свою литературную маску лихого рубаки, гусара-поэта, стал примерять ее к жизни и сросся с ней. В бытовом поведении он стал подражать своему лирическому герою и отождествлял себя с ним.
В литературных баталиях второй половины 1820-1830-х годов Д. Давыдов поддерживал писателей, объединившихся около Пушкина и образовавших так называемый пушкинский круг литераторов. Из наиболее значительных поэтов того времени в него вошли Е. Баратынский, П. Вяземский, А. Дельвиг, Н. Языков. Какого-либо формального объединения этих поэтов не существовало. Названия, которыми обычно обозначают общность этих поэтов, условны: «пушкинская плеяда», «поэты пушкинской поры», «поэты пушкинской эпохи», «поэты пушкинского круга», «поэты пушкинского направления», «поэты пушкинской школы», «спутники Пушкина» или даже «в созвездии Пушкина». Помимо перечисленных авторов к поэтам пушкинской поры относят едва ли не всех поэтов, писавших в одно с Пушкиным время. Считается, что «пушкинская эпоха» – это эпоха, сформировавшая Пушкина, и эпоха, прошедшая под знаком Пушкина. Несколько уже по объему, но все-таки достаточно широкое понятие – «поэты пушкинского круга», поскольку в него включаются поэты, биографически и творчески близкие к Пушкину. Самым широким является понятие «писатели пушкинского круга», так как сюда входят не только поэты, но и прозаики, и критики, и журналисты, и друзья, и знакомые, умевшие держать в руках перо и владевшие им. В этом учебнике мы пользуемся понятием «поэты пушкинского круга», сознавая всю условность термина.
Поэты пушкинского круга
Первоначально для обозначения общности поэтов, входивших в пушкинский круг (Баратынский, Вяземский, Дельвиг, Языков), пользовались поэтичным и романтичным понятием «пушкинская плеяда». Однако первое, с чем сталкивался исследователь, приступавший к изучению творчества Баратынского, Вяземского, Дельвига и Языкова, это вопрос о том, существовала ли «плеяда» реально или это мифическое понятие, некая терминологическая фикция.
Термин «пушкинская плеяда», по мере изучения поэзии Пушкина, романтической эпохи и конкретных поэтов, стал считаться уязвимым, поскольку, во-первых, возник по аналогии с наименованием французской поэтической группы «Плеяда» (Ронсар, Жодель, Дюбелле и др.), давая повод для неправомерных ассоциаций и неуместных сближений (Пушкина с Ронсаром). Однако французов не смущает, что название их «Плеяды» тоже появилось по аналогии с группой александрийских поэтов-трагиков III в. до н. э. Другие сомнения, во-вторых, имеют более основательный характер: термин «пушкинская плеяда» предполагает общие художественно-эстетические позиции, тесно сближающие участников, а также отношения зависимости, подчинения по отношению к наиболее яркой «главной звезде».
Однако Баратынский, Вяземский, Дельвиг и Языков обладали – каждый – самобытным, резко индивидуальным, неповторимым голосом и не занимали подчиненного положения по отношению к верховному светилу русской поэзии. Известно, что некоторые из них не только не подражали Пушкину, но так или иначе отталкивались от него, спорили с ним, не соглашались, даже противопоставляли ему свое понимание природы поэзии и иных проблем. Это в первую очередь касается Баратынского и Языкова. Кроме того, поэтически приближаясь к Пушкину, каждый из поэтов ревностно оберегал свою поэтическую независимость от него. Следовательно, если принимать понятие «пушкинская плеяда», нужно отчетливо осознавать, что в этом созвездии, названном именем Пушкина, последний является самой крупной звездой, в то время как другие светила, входящие в «плеяду», хотя и не столь масштабны, но вполне самостоятельны, и каждое образует свой поэтический мир, автономный по отношению к пушкинскому. Их творчество сохраняет непреходящее художественное значение независимо от Пушкина или, как выразился Ю. Н. Тынянов, «вне Пушкина». Это мнение было поддержано другими литераторами (Вл. Орлов, Вс. Рождественский).
Дополнительным доводом для отказа от термина «плеяда» служит то, что в произведениях Пушкина это слово не употребляется ни в одном из его значений. Не зафиксировано оно и в сочинениях Н. М. Языкова. Это слово в качестве обозначения близкого Пушкину сообщества поэтов ввел Баратынский в открывающем сборник «Сумерки», но написанном в 1834 г. послании «Князю Петру Андреевичу Вяземскому»:
Звезда разрозненной плеяды!
Так из души моей стремлю
Я к вам заботливые взгляды,
Вам высшей благости молю,
От вас отвлечь судьбы суровой
Удары грозные хочу,
Хотя вам прозою почтовой
Лениво дань мою плачу.
«Звезда разрозненной плеяды» – намек на судьбу Вяземского, самого Баратынского и других поэтов сначала арзамасской, а затем пушкинско-романтической ориентации, занимавших ведущее место в литературной жизни 1810-1820-х годов.
Наконец, как было замечено В. Д. Сквозниковым[4], некоторое неудобство связано с числом поэтов, входящих в «плеяду»: поскольку плеяда – это семизвездие, то и поэтов должно быть ровно семь. Называют же обычно пять: Пушкина, Баратынского, Вяземского, Дельвига и Языкова.
По всем этим соображениям в настоящем учебнике авторы предпочитают понятие «поэты пушкинского круга» или «пушкинский круг поэтов» как менее романтичное и условное, но более скромное и точное. В нем не закреплена строгая зависимость каждого из поэтов от Пушкина, но и не отрицаются присущие всем поэтам общие эстетические позиции.
Пятерых «поэтов пушкинского круга» связывают литературное взаимопонимание по многим эстетическим вопросам, проблемам стратегии и тактики литературного движения. Их объединяют некоторые существенные черты мировосприятия и поэтики, а также ощущение единого пути в поэзии, единой направленности, которой они неуклонно следуют, сопровождаемые временными попутчиками. С общих позиций они вступают в полемику со своими противниками и подвергают резкой критике недоброжелателей.
«Поэты пушкинского круга» радуются успехам каждого, как своим собственным, обеспечивают взаимную поддержку друг другу. В глазах общества они предстают единомышленниками, их часто объединяют и их имена называют вместе. Они охотно обмениваются стихотворными посланиями, в которых подчас достаточно вскользь брошенного намека, чтобы внести полную ясность в какую-либо знакомую им ситуацию. Их оценки художественных произведений даровитых авторов или мнения о заметных литературных явлениях часто сходны, и это позволяет тогдашней литературной публике воспринимать этих поэтов как вполне образовавшуюся и сложившуюся общность.
