Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев
Итак, мы вполне можем теперь представить себе, на фоне каких пейзажей проходило детство Дюма, а также людей, которые его окружали. Правда, описание относится к концу XVIII века, и во времена, когда развертывается действие романа, город и замок еще не пришли в столь унылое состояние. Дюма же, благодаря своей фантазии, мог изобразить родной город и в период его расцвета, и в период упадка. Правда, следует отметить, что, обосновавшись в Париже и перевезя туда свою мать, он нечасто наезжал в Виллер-Котре. Но это тоже понятно: на земле было столько мест, которых он еще не видел и не успел описать…
В вышеприведенном отрывке мы видим в Виллер-Котре уже не город-декорацию для действия, а обстоятельный портрет. Панорамное описание городов появляется у Дюма также в тех случаях, когда развитие романа требует яркого образа города в целом, когда атмосфера города влияет на настроение героев. Таков, например, портрет Амстердама, содержащий меткие личные наблюдения писателя и служащий фоном для описания счастья Мины и Жюстена в конце романа «Сальватор». Это описание сделано несколькими яркими штрихами и необычайно цельно.
«Город Амстердам, который мог бы стать крупной гаванью мирового значения, если бы там говорили на каком-нибудь другом языке, кроме голландского, похож на огромную Венецию. Тысяча каналов, напоминающих длинные муаровые ленты, омывает его дома; тысяча разноцветных лучей сияет на крышах.
Разумеется, дом, выкрашенный в красный, зеленый или желтый цвет, выглядит претенциозно, некрасиво, если, смотреть на него отдельно; но когда все эти цвета слиты воедино, они отлично сочетаются и превращают город в нескончаемую каменную радугу.
И потом, не только цвет, но и форма всех этих домов очень приятна, настолько они разнообразны, оригинальны, неожиданны, живописны. Словом, кажется, что все ученики великой школы голландской живописи разрисовали сами свой город ради собственного удовольствия, да и, разумеется, на радость путешественникам.
Если Амстердам похож на Венецию своими бесчисленными каналами, то своими яркими красками он напоминает китайский город, как, во всяком случае, мы привыкли его себе представлять, — иными словами, как огромный магазин фарфора. Каждое жилище с расстояния в несколько шагов похоже на фантастические домики, простую и естественную архитектуру которых можно видеть на заднем плане рисунков, украшающих наши чайные чашки. На порог этих домов ступаешь с опаской, настолько их кажущаяся хрупкость смущает вас с первого взгляда.
(…) Невозможно не быть спокойным, невозмутимым, порядочным в этих достойных и светлых домах. Сверху донизу весь город излучает на путешественника спокойствие, заставляющее пришельца желать одного: жить и умереть здесь» («Сальватор». Ч. I, XII).
Описания городов в записках о путешествиях иногда пространны, если, например, автор описывает вид из окна комнаты, в которой он остановился в Санкт-Петербурге; иногда же писатель ограничивается одним-двумя абзацами, но тем не менее создает яркий и запоминающийся образ.
Вот Кордова.
«Как объяснить, что одни из нас представляли себе Кордову романским городом, другие — арабским, а третьи — готским? Поскольку мы находились в Испании, следовало представлять себе Кордову городом испанским, и тогда никто не обманулся бы в своих ожиданиях.
О, то был город воистину испанский, начиная с неровной мостовой и кончая крышами без труб, зарешеченными балконами и зелеными жалюзи! Бомарше, несомненно, видел перед собой Кордову, когда писал своего «Севильского цирюльника».
Но по мере того как я знакомился с древней столицей арабского королевства, меня поражали не ее христианский кафедральный собор, не ее мавританская мечеть, не три-четыре пальмы, покачивающие свои зеленые опахала; нет, меня поражала великолепная линия, прочерченная за городом горной цепью Сьерра-Морена, на индиговом фоне которой Кордова выделялась своей белизной» («Джентельмены Сьерра-Морены», I).
А вот Дербент.
«Мы въехали в Дербент. Это город на границе Европы и Азии, одновременно полуевропейский и полуазиатский. В верхней его части находятся мечети, базары, дома с плоскими кровлями, крутые лестницы, ведущие в крепость. Внизу же располагались дома с зелеными крышами, казармы, дрожки, телеги. Толпа на улицах представляла смесь персидских, татарских,[40] черкесских, армянских, грузинских костюмов. (…)
И как же все это восхитительно! (…)
С берега очень хорошо просматривается весь город. Он похож, так сказать, на каскад домов, террасами спадающий с верхней цепи холмов до плоского берега, и чем дома ближе к берегу, тем они становятся более европейскими. Верхняя часть города похожа на татарский аул, нижняя — на русские казармы. С берега город представляется в виде длинного квадрата, подобного развернутому ковру, сгибающемуся посередине. С южной стороны стена становится как бы выпуклой, будто она невольно уступила сопротивлению города» («Впечатления о путешествии на Кавказ).
Иногда писатель ограничивается одной фразой, — когда хочет не столько нарисовать портрет, сколько передать собственный восторг от увиденного: «Флоренция — край удовольствия, Рим — край любви, Неаполь — край ощущений» («Впечатления о путешествии по Средиземному морю»).
Однако чаще всего описание города настолько сливается с рассказом о его истории и личными впечатлениями, что его трудно выделить и процитировать отдельно. Таковы по большей части описания русских городов в «Путевых впечатлениях. В России». Но о России — после.
Глава пятая
Сельская жизнь
Наверное, нет ничего удивительного в том, что действие большинства романов Дюма развертывается в городах, где свершаются исторические события, на трактах, по которым движутся путешественники, в старинных замках, где плетут интриги могущественные сеньоры. Сельских описаний у Дюма довольно мало. Тем более интересно рассмотреть такое описание современной писателю «небольшой фермы с огородом и 30 арпанами возделываемой земли» в романе «Парижане и провинциалы» (Ч. И, IV).
Ферма входила в состав земель, принадлежавших замку Норуа, расположенному неподалеку от уже знакомого нам Виллер-Котре. Вот общий план этого поместья.
«Замок Норуа, расположенный в километре от деревни, был вершиной треугольника, в то время как две деревни Фавероль и Вьевиль служили двумя углами основания. Поверхность треугольника состояла из равнины в сотню арпанов, с одной стороны прилегавшей к лесу Виллер-Котре, а с другой — к тому, что местные жители называют «ларри», то есть крутые склоны, спускающиеся до самого дна долины. У подножия этих склонов бежала маленькая речушка Урк, немного дальше она превращалась в судоходную, тем самым становясь средством сообщения между Суассоном и Парижем.
Эта равнина или скорее эти ланды, господствующие над долиной, представляли собой большую пустошь, заросшую толстым ковром вереска, по которому были разбросаны восемь или десять островков деревьев или скорее кустарника, так как пласт плодородной земли здесь невелик, а четыре или пять арпанов возделываемой земли, остаток владений, находились с противоположной стороны, то есть со стороны Куи и Вьевиля» («Парижане и провинциалы». Ч. II, IV).
Однако именно неплодородие земли привлекло героя романа старика Мадлена. Ведь он, как и Дюма, был заядлым охотником и справедливо рассудил, что среди вереска и кустарника наверняка водится какая-то дичь, исподтишка кормящаяся тем скудным урожаем, что выращивается на обрабатываемых участках. Поэтому Мадлен и купил «то, что называли в округе маленькой фермой Вути».
«Это было одно из тех наполовину буржуазных, наполовину деревенских поместий, которые унаследуют от фермы массивную постройку в один-два этажа, с маленькими квадратиками окон; грубо вымощенный двор, густо покрытый куриным пометом; лужу, владение гусей и уток; хлев, откуда идет вкусный запах тучной молочной коровы; разбросанные везде земледельческие орудия, а от буржуазного жилья — остатки старинного флюгера на верхушке треугольной крыши и обломки герба, по которому прошелся молот 93-го года.
Эти дома похожи друг на друга в любой местности, где были небольшие поместья и где тот же самый 93-й, неся с собой раздел имущества, передал в руки крестьян эти постройки, столь хорошо известные под характерным прозвищем «дворянская усадьба»» (Ч. II, IV).
Попутно Дюма поясняет, что такие «усадьбы» до 1793 года обычно принадлежали младшим сыновьям из дворянских семей, которые с рождения назывались «шевалье» и которые, не имея наследственных прав, доставшихся старшим братьям, всю жизнь проводили на поле брани. Если же они оставались в конце концов живы и умудрялись скопить за годы службы хоть какие-то деньги, то могли, выйдя в отставку, купить недорогое имение, чтобы доживать в нем свои дни.
