Дмитрий Быков - Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях
Поэт порывисто бросается на трибуну и протестующе, с яростным гневом заявляет:
— Товарищи! Он врет! У меня нет такого стихотворения! Нет!!
На трибуне оба оратора. Пьяному студенту Крикуну еще удается крикнуть:
— Читаемость Маяковского слаба, потому что есть в работе Маяковского перегибы.
Поэт очень громко, яростно:
— Я хочу учиться у вас, но оградите меня от лжи… Чтобы не вешали на меня всех дохлых собак, всех этих „стихов“, которых у меня нет. Таких стихов, которые приводили сейчас, у меня нет! Понимаете? — Нет!! (Аплодисменты.) Я утверждаю, что вся моя поэзия такая же понятная, как поэма „Владимир Ильич Ленин“!
Опять слово просит Макаров. Он приводит примеры непонятных стихов:
1. „Вывескам“:
Читайте железные книги!Под флейту золоченой буквыполезут копченые сигии золотокудрые брюквы.А если веселостью песьейзакружат созвездия „Магги“ —бюро похоронных процессийсвои проведут саркофаги.
2. „А вы могли бы?“ (Читает все стихотворение.)
3. „А все-таки“. („Все эти, провалившиеся носами, знают: я — ваш поэт“.)
4. „Война объявлена“:
Морду в кровь разбила кофейня,зверьим криком багрима:„Отравим кровью игры Рейна!Громами ядер на мрамор Рима!“
— Имеет ли все это отношение к революции? Все написано о себе. Все это непонятно.
Поэт опять на трибуне:
— Это написано в тысяча девятьсот девятом и тысяча девятьсот десятом годах. Вырывать куски, строчки из контекста и этим доказывать непонятность — значит заниматься демагогией. Возьмите, например „…но паразиты — никогда…“ Что это значит? Какие насекомые — блохи, клопы? Что они „никогда“?! Это не имеет никакого отношения к борьбе пролетариата с капиталом, потому что это вырвано из контекста.
Поэт читает стихотворение „А вы могли бы?“ и говорит, что „это должно быть понятно каждому пролетарию. Если пролетарий этого не поймет, он просто малограмотен. Нужно учиться. Мне важно, чтобы вы понимали мои вещи“.
Поэт ждет новых реплик, выступлений. Слушатели молчат.
Поэт:
— Почему вы молчите?
Никто не отвечает и не просит слова.
Поэт:
— Если вы замолчали, значит, стало понятно. Я прочту из „Хорошо!“.
Принимают очень хорошо.
К поэту подходит еще один студент. Он жалуется на непонятность стихотворения. Маяковский тихо спрашивает: какое стихотворение, где напечатано?
Маяковский обращается к аудитории:
— Товарищи! Выясняется: стихотворение, которое непонятно, не мое, а Хлебникова. (Хохот, аплодисменты.) Так всегда бывает: или не мое стихотворение, или так вырван кусок, что получается бессмыслица.
Из последних рядов раздается женский крик.
— Что значит этот высоко-придыхательный голос? (Смех.)
Студентка вскакивает и что-то тараторит, кривляясь.
Весь шум перекрывают громовые раскаты баса. Я уже больше не могу писать. Смотрю то вверх на оратора, то в аудиторию. Спрашиваю Бессонова: что делать, как успокоить Владимира Владимировича.
Общий накал увеличивается. Кто-то пытается что-то кричать. Та же студентка протестующе машет рукой.
Маяковский:
— Не машите ручкой, от этого груши с дерева не ссыпятся, а здесь человек на трибуне.
Дальше цитатами из выступлений студентов он доказывает их безграмотность в поэзии, говорит с большой обидой на упреки:
— Я поражен безграмотностью аудитории. Я не ожидал такого низкого уровня культурности студентов высокоуважаемого учреждения.
Из первого ряда (за моей спиной) очкастый кричит:
— Демагогия!
Маяковский, обращаясь в сторону крика:
— Демагогия? — Обращаясь к аудитории: — Товарищи! Это демагогия?!
Очкастый не унимается, он встал и кричит:
— Да, демагогия.
Я в отчаянии схватил со стола пустой графин и бросился к выходу. Лавут меня остановил. Я ему поверил, что так бывало на выступлениях Маяковского и Маяковский всегда побеждал.
Маяковский, перекинувшись через край трибуны, с ненавистью смотрит на кричащего идиота и со всей страшной силой голоса приказывает:
— Сядьте!!
Идиот не садится и орет.
Большой шум в аудитории. Все встают.
— Сядьте! Я вас заставлю молчать!!!
Все притихли. Садятся. Владимир Владимирович очень устал. Он, шатаясь, спускается с трибуны и садится на ступеньки. Полная тишина.
Он победил.
Председательствующий:
— Есть предложение разговоры прекратить и читать стихи.
Просит читать „Левый марш“.
Маяковский читает. Начинает с необычайной разбивкой первой строки:
Ррраз —ворачивайтесъв марше!
Принимают хорошо. Бурные аплодисменты.
— Этот марш вдохновлял матросов, когда они штурмовали капитал.
И еще говорит о своих любимых строчках, которые распевали красногвардейцы, когда шли на штурм Зимнего.
Ешь ананасы, рябчиков жуй,День твой последний приходит, буржуй.
— Товарищи! Сегодня наше первое знакомство. Через несколько месяцев мы опять встретимся. Немного покричали, поругались. Но грубость была напрасна. У вас против меня никакой злобы не должно быть. А теперь, товарищи, дадим слово товарищу Бессонову. Послушайте его.
Владимир Владимирович у выходной двери в аудитории одевается.
Бессонов говорит о выставке, об Ударной бригаде. Маяковский старается незаметно уйти. Вместе с ним уходит четверть аудитории.
Бессонов говорит об отчете поэта перед активом комсомола Красной Пресни…
Вдруг возвращается Лавут. Оказывается, Владимир Владимирович забыл палку. Лавут потом говорил, что этого никогда не случалось».
Случалось. Когда выбежал от Наташи Хмельницкой после последнего объяснения.
Это ужас, и притом удар нанесен со стороны любимейшей аудитории — студенческой. Не успел он поверить, что после фактического бойкота, который устроили его выставке ровесники и старшие, опереться можно будет на студентов, что в литературной среде он одинок, а молодежь считает его своим поэтом, — ему тут же пришлось убедиться, что процент читающих и понимающих его молодых ничтожен, что все они, по сути, были на выставке.
Говорить по существу не хотел никто. Они устроили травлю и наслаждались зрелищем травли. Они чувствовали себя в своем праве. Они были вальяжны и безнаказанно ему хамили. Защитить его было некому.
Это было будущее. Это были ровесники Норы Полонской.
«Меня переехало временем».
После этого утешать было бессмысленно. Предсмертное не дали даже дочитать. «Во весь голос» было вступлением в поэму. Дальше оставалось предъявить только саму поэму, главную, последнюю и действительно во весь голос.
То есть — смерть.
«Во весь голос» — вступление в смерть, и его недослушали.
У нас есть подробная хроника, составленная Владимиром Радзишевским, — «Между жизнью и смертью», где вся его последняя неделя расписана по часам.
10 апреля Александр Февральский — приятель Маяковского, театральный критик — встречает его в коридоре театра Мейерхольда. Идет «Баня». Маяковский мрачен. Февральский, надеясь эту мрачность развеять, говорит о статье в «Правде» от 8 апреля: Попов-Дубовский, заведующий отделом искусств, оценивал спектакль вполне доброжелательно, хотя и не без оговорок: «Эта политическая сатира остроумно, местами блестяще сделана. Здесь нащупана конкретная форма нового стиля, которая в дальнейшем будет модифицироваться в зависимости от материала, времени и обстановки. „Баня“ стоит на грани „обозрения“, но это не „обозрение“, а пьеса „циркового“ типа, который дает возможность создавать формы величайшей гибкости, способные вобрать в себя и ударно, весело, эмоционально-убедительно подавать разнообразный, живой материал нашей революционной эпохи… <…> (Мейерхольду) удалось создать политический спектакль, в основу которого заложены принципы зрелищного массового искусства. Концентрация действия, плакатность, „упрощенность“ игры (а на самом деле очень сложная условность игры) — это есть нечто вновь найденное».
— Все равно, — отвечает Маяковский. — Теперь уже поздно.
11 апреля он зовет на карты Асеева, Полонскую и Яншина. Мрачно повторяет во время игры — «Я все отдам за верность Дездемоны». Полонская недовольна. Они выходят на лестничную площадку, ссорятся.
Дальше пусть рассказывает она — всё известно только ей.
«12 апреля у меня был дневной спектакль. В антракте меня вызывают по телефону. Говорит Владимир Владимирович. Очень взволнованный, он сообщает, что сидит у себя на Лубянке, что ему очень плохо… и даже не сию минуту плохо, а вообще плохо в жизни…
