Евгений Добренко - Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов
Пригов последовательнее и успешнее любого другого отечественного литератора утверждает приоритет творческого поведения над собственно «творчеством», все время говорит о стратегиях, жестах, конструировании имиджа <….>. Тактика из средства достижения каких-то более-менее тайных целей превращается в предлагаемый рынку артефакт: тактика — не техника, а произведение[658].
В литературе Пригов продолжал деятельность художника-инсталлятора: нарушая границы между искусством и неискусством, он перемещал объекты из их обычной среды в пространство обозрения.
Вместо парадоксального соединения предметов в инсталляции — парадоксальное соединение цитат разного рода, т. е. инструментом искусства и его целью становится не предмет, а язык, вернее, языковые клише, устойчивые выражения, подчеркивающие устойчивый же, закаменевший образ мышления. Цель разглядывания, как под микроскопом, этого языка заключается в том, чтобы показать его агрессию по отношению к жизни: язык порожден не действительностью, а сам творит мыслеформы, претендующие на то, чтобы быть живыми и — более того — управлять жизнью[659].
Объектом манипуляций становятся не только идеи, слова, собственное имя (псевдо-псевдоним Дмитрий Александрович Пригов), но также и читатели, и критики: всякий, кто говорит, что тексты Пригова примитивны, косноязычны, бессмысленны и не имеют отношения к поэзии, занимает место, назначенное инсталлятором-режиссером.
Автор (или псевдоавтор) провоцирует каждый из этих объектов обнаружить свои свойства вне привычных для этого объекта конвенций, что дает право и на прочтение текстов самого Пригова за пределами конвенций его литературной среды и концептуалистско-постмодернистских установок (не игнорируя этих установок, но внеполагая их).
Рассмотрим словесные инсталляции Пригова в историко-лингвистическом контексте — с преимущественным вниманием к тому, как Пригов изображает постоянное и неизбежное в языке ослабление исходного значения слова, иногда до полной утраты смысла.
1Первой стадией концептуализма был соц-арт, сделавший основной мишенью концептуалистских насмешек как язык советской идеологии, так и язык либеральной оппозиции. Поэты и художники соц-арта вели себя, как мальчик в сказке Андерсена «Голый король». Риторическое слово легко дискредитировалось, когда прочитывалось буквально:
Вот вижу: памятник Ленину в Ташкенте стоитНеужели он и здесь жил? — не похоже на вид
Нет, скорее всего. А как умер — так и живет[660]И Дзержинский, и Маркс и прочий великий народ
Так думаю: и я, может бытьПока жив — нет сил жить сразу везде, а вот умру — начну жить
(«Вот вижу: памятник Ленину в Ташкенте стоит…»)На Западе террористы убивают людейЛибо из-за денег, либо из-за возвышенных идей
А у нас если и склонятся к такому —Так по простой человеческой обиде или по злопамятству какому
Без всяких там денег, не прикидываясь борцомИ это будет терроризм с человеческим лицом[661]
(«На Западе террористы убивают людей…»)[662]Пригов, как и многие другие авторы, предлагал задуматься о смысле сакрализованных высказываний, как, например, в следующем тексте из большой серии «Банальные рассуждения»:
Жил на свете изуверВешал, жег он и пыталА как только старым сталЖжет его теперь позор
А чего позор-то жжет? —Ведь прожил он не бесцельноЦель-то ясная виднаЗначит тут нужна поправка:жизнь дается человеку один раз и надопрожить ее так, чтобы не жег позор загоды, прожитые с позорной целью.
(«Банальное рассуждение на тему: жизнь дается человеку один раз и надо прожить ее так, чтобы не жег позор за бесцельно прожитые годы»)[663]Критике подвергались не только автоматически воспроизводимые и проходящие мимо сознания советские идеологемы, но и любой художественный образ, освященный традицией, со своей моралью, принимаемой на веру:
Так во всяком безобразьеЧто-то есть хорошееВот герой народный РазинСо княжною брошеннойВ Волгу бросил ее РазинДочь живую ПерсииТак посмотришь — безобразьеА красиво, песенно
(«Так во всяком безобразье…»)Язык с его художественными и собственно языковыми метафорами, фигурами речи, привычными гиперболами, идиомами предоставлял и продолжает предоставлять неисчерпаемый материал для концептуалистского обозрения:
Я маленьким был мальчикомИ звали меня зайчикомНо вот однажды забежалВо двор к нам зайчик настоящийИ все закричали: зайчик! зайчик! —Но ты так строго вдруг сказала всем:— Вот зайчик настоящий! — и указала на меняЯ даже побледнелТы помнишь, мама
(«Я маленьким был мальчиком…»)Здесь выставляется на обозрение не только слово зайчик, но и слово настоящий. Дело в том, что настоящим нередко называют именно не настоящее, а метафорически поименованное, например, о резвом годовалом ребенке могут сказать, что он «настоящий бандит», о пасмурной погоде в мае, что это «настоящая осень»: слово настоящий во многих контекстах выполняет единственную функцию эмоционального усилителя значения.
Разрыв между словом и реальностью наглядно представлен таким псевдоэтимологическим манипулированием:
И даже эта птица козодойЧто доит коз на утренней зареНе знает отчего так на зареТак смертельно, смертельно пахнет резедой
И даже эта птица воробейЧто бьет воров на утренней зареНе знает отчего так на зареТак опасность чувствуется слабей
И даже эта травка зверобойЧто бьет зверей на утренней зареНе знает отчего так на зареТак нету больше силы властвовать собой
(«И даже эта птица козодой…»)[664]Название птицы козодой связано, вероятно, с мифологическим представлением о том, что у козы появляется молоко с кровью, когда под ней пролетает эта птица и сосет молоко (однако чаще это поверье связано с ласточкой или сорокой)[665]. Слово воробей — не двухкорневое и к ворам не имеет никакого отношения[666], однако в народной этимологии воробей сам предстает воришкой. Название травы зверобой имеет много объяснений разной степени достоверности[667]. Наиболее убедительна версия В. Б. Колосовой, которая считает, что такое название — результат народной этимологии: это же растение с отверстиями и пятнами на листьях называется в украинском языке дыробой, в белорусском — дзиробой, в польском — dziurawiec[668].
Независимо от этимологии слов, ни козодой, ни воробей, ни зверобой не связываются в современном сознании с доением, воровством и битьем. Слова вызывают недоверие, и, вместе с тем, такие слова проявляют тенденцию управлять сознанием, порождая народную и поэтическую этимологию.
2Поскольку в языке обессмысливаются не только слова, но и словесные блоки, клише, Пригов объединяет элементы разных фразеологизмов, которые, теряя прямой смысл, приобретают общее фигуральное значение:
Живешь, бывало, день за днемИ ни черта не понимаешь!Несешься, скачешь, гнешься, лаешьЦепным оседланным конем!
(«Бурлаки Ильи Ефимыча Репина»)[669]Гибрид цепного пса с оседланным конем возникает в тексте из-за того, что и тот, и другой фигурируют в сравнениях, обозначающих интенсивную и утомительную деятельность: работает как лошадь и устал как собака. В живой речи встречается немало подобных контаминаций — и оговорок типа Наши успехи растут как на грибах (растут как грибы + растут как на дрожжах) и почти вошедших в язык нелепых оборотов типа это не играет значения (не имеет значения + не играет роли). Все это происходит потому, что слово, автоматизируясь в речевых клише, утрачивает собственное значение.
