Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Зверь? Голоса утопленников? Дух затопляемой России?

Здесь мы встречаемся с героем, которого нет ни у одного советского писателя. Антропоморфизм, очеловечивание природы — явление в литературе не новое. У героев В. Распутина — почти обыденное. Старуха Дарья очеловечивает все вокруг: деревья, избы, мельницу. Вот пришлые люди подожгли мельницу.

«Пойдем простимся с ей, — говорит Дарья своей товарке. — Там, поди-ка, все чужие. Каково ей середь их — никто добрым словом не помянет… Сколь она, христовенькая, хлебушка нам перемолола!.. Пускай хошь нас под послед увидит…»

Однако антропоморфизм вскоре обретает в книге новый и высокий смысл.

«А когда настала ночь и уснула Матера, из-под берега на мельничной протоке выскочил маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя не похожий зверек — Хозяин острова… Если есть в избах домовые, то на острове должен быть и хозяин. Никто никогда его не видел, не встречал, а он знал всех и знал все, что происходило… На то он и был Хозяин, чтобы все видеть, все знать и ничему не мешать. Только так еще и можно было остаться Хозяином — чтобы никто… о его существовании не подозревал».

Хозяин, оберегая ночами остров, слышит и то, что происходит на земле, и то, что под землей. Вот добегает Хозяин до избы Петрухи.

«Знал Хозяин, что скоро Петруха распорядится своей избой сам. От нее исходил тот особенный, едва уловимый одним Хозяином, износный и горклый запах конечной судьбы, в котором нельзя было ошибиться».

И точно, Петруха зажег избу. Чиркнула спичка, чего еще никто не видел.

Хозяин подбежал к избе, «прижался на мгновенье в последний раз к ее сухому замершему дереву, чтобы показать, что он здесь и будет здесь до конца…» «Хозяин смотрел, и сквозь стены видя то, что творится внутри…»

Значит, не зверь он, Хозяин, а если зверь, то странный. «Он не боялся: ни собаке, ни кошке не дано его почуять».

Решилась Дарья, все высказав нам о роде человеческом, уйти из деревни. Дошла она, правда, лишь до древней лиственницы, «царского лиственя», как окрестили в деревне неистребимое дерево. «Помнила только, что все шла и шла, не опинаясь, откуда брались и силы, и все будто сбоку бежал какой-то маленький, не виданный раньше зверек и пытался заглянуть ей в глаза».

Никто не видел зверька и увидеть не мог, только Дарья удостоилась. Ибо Хозяин признал вроде, что, кроме него, только Дарья все видит и все знает…

Впервые в советской литературе появился этот словно вовсе и не мистический образ (цензура-то в СССР не мистическая!), а по сути — мистический. (Исключение — «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, пролежавший под спудом четверть века; исключение это лишь подтверждает правило.) Впервые мистика не дьяволиада, а начало положительное. Хозяин. Образ самой Жизни, Души Земли, который как бы зверьком проскользнул по книге, образ жизни исконно русской, вековечной и вот — затопляемой…

Хозяин у Валентина Распутина — органичная связь природы одушевленной и неодушевленной, та естественная связь, которая в России уничтожена вульгарным атеизмом и который болезненно ощущает подлинная литература.

Чтоб нарушить «связь времен» — идей, традиций, поколений, вековую преемственность духовной жизни, то есть затопить Матеру-Россию безвозвратно — небытием, историческим беспамятством, — ее топили, и не раз, в крови. Кровью залитую, «пужаную», можно и вовсе лишить корней…

Прав великий Щедрин: «Русская литература возникла по недосмотру начальства…»

Многолетний жертвенный героизм молодежи воздействовал и на профессионалов давно известных, годами писавших в стол и решивших более не откладывать своих публикаций «до лучших времен». Припоздали что-то лучшие времена!

Так, думаю, появилась и одна из самых талантливых книг нашего времени — повесть Георгия Владимова «Верный Руслан», приоткрывшая миру секреты выращивания в государственных овчарнях людей, которых Запад окрестил иронически — хомо советикус.

Так нашли выход и новые книги — старейшего писателя и зэка Юрия Домбровского «Факультет ненужных вещей» и философа Александра Зиновьева «Зияющие высоты» и «Светлое будущее», о которых будут еще спорить и спорить.

Литература нравственного сопротивления, или «нравственного начала», как ее называли в СССР, пробила русло, и, хотя оно будет еще то мелеть, то разливаться весенним паводком, остановить течение невозможно.

Восточная мудрость свидетельствует: самый опасный дракон — издыхающий. Председатель КГБ Юрий Андропов заверил Леонида Ильича Брежнева, что он покончит с диссидентством окончательно. За десятилетие, оборвавшееся 1985 годом, по политическим статьям бросили в лагеря и тюрьмы около двух с половиной тысяч инакомыслящих. Лишили «воды и огня» (давнее определение Александра Бека) десятки тысяч в инакомыслии подозреваемых. Обжегшись на деле писателей Синявского — Даниэля, известные имена теперь не судили. Их выбрасывали из страны. Без всяких мотивов или, как Александра Галича, — по «израильскому вызову». А случалось — и «по личной просьбе»…

Как тут работать серьезному писателю? Затаиться? Сменить профессию? Государство, как никогда, шумно славило и награждало мастеров полицейских детективов и цирковых реприз. Братьев Стругацких сменили братья Вайнеры, бывшие милицейские следователи, заполонившие собой и эфир, и экраны. Страна жила семеновскими «Семнадцатью мгновениями весны»…

Литература нравственного начала, не желавшая уходить в подполье, в САМи ТАМиздат, замерла. Попыталась спрятаться в узкопрофессиональные издания или стала вдруг менять свой окрас, принимая порой ирреальные, сюрреалистические формы.

Асы литературной критики, вылетевшие некогда из славного гнезда Твардовского, Игорь Виноградов и Анатолий Бочаров отмечают, что подлинного мастерства в этом странном «социально-ирреальном» жанре достиг прозаик Илья Крупник, известный ранее остросюжетными рассказами. Потому Илью Крупника, непохожего на самого себя, они окрестили «НОВЫМ КРУПНИКОМ». Но и этот горячо приветствуемый критиками Илья Крупник с его повестями 70-х гг. тем не менее вырвался к читателю отдельной книгой лишь в дни перестройки.

Проза «НОВОГО КРУПНИКА» внешне миролюбива, лояльна, как и рисунок на крышке обрисованного им детского секретера: Серый волк, безобидный, как собака. Красная Шапочка здоровается с ним за лапу. А о чем она, эта лояльная проза? В рассказе «Угар» мальчик, задохнувшийся от угара в восемнадцатом веке, вдруг воскресший, ангельская душа, появляется среди современных героев в роли Кандида.

В повести «Жизнь Губана» герои законопослушны, а иные предельно консервативны. «Знаешь, она просто наркоманка, — говорит один из них. — Ей все «прогресс», да «прогресс», да «притеснения»…»

Но все громче слышится вокруг законопослушных непонятное поначалу слово «мутант». Ходят слухи, что все беды России от давно высаженного на землю инопланетного десанта. Десантников можно отличить от земных патриотов по выпуклой верхней губе. Они — губаны. Губанов, естественно, разоблачают… Сбитый с толку, перепуганный горожанин начинает подозревать «губана» в самом себе: кому не хочется воспарить душой да улететь из этого мира?!

Инопланетный Губан — художественная метафора этого знакомого всем психоза массового сознания, ищущего вокруг непохожего на себя «чужака», «пришельца», очередного «козла отпущения».

«Крупник работает все время на грани такого неуловимого перехода из реальности в ирреальность… что у читателя появляется полная иллюзия, будто он сам живет внутри этой ирреальной реальности», — пишет Виноградов в послесловии к книге «НОВОГО КРУПНИКА».

«Я не сумасшедший, — на всякий случай сообщает автор в заключение. — Это не сон и даже не сказка — это просто такая жизнь».

Самый опасный дракон — издыхающий…

Необходимое дополнение

Припоздавшая книга, которая вовсе не опоздала

Литературе сопротивления издыхающий дракон нанес урон чудовищный. Казалось, невосполнимый. Оперативная группа КГБ изъяла, в различных городах рукопись романа Василия ГРОССМАНА. Несчастный автор был вызван членом Политбюро ЦК товарищем Сусловым, и тот объявил, что ТАКУЮ КНИГУ можно будет издать лишь через 200 лет. Это было изощренным убийством. Василий Гроссман заболел раком и спустя полгода умер в муках.

«Рукописи не горят», — пророчествовал Булгаков. По счастью, так и случилось… Уничтоженный Государственной безопасностью, роман Василия Гроссмана вышел в свет в Швейцарии в 1980 году, вскоре после первоиздания книги «НА ЛОБНОМ МЕСТЕ» (Лондон, Overseas Publication, 1979).

Рукопись прорвалась из Советского Союза еще в середине семидесятых, спасибо многолетнему другу Гроссмана Семену Липкину, Володе Войновичу и другим, принявшим участие в этой рискованной операции.