Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
Сталин умер, и начинали веять иные времена.
26 июня арестовали Лаврентия Берию, 23 декабря казнили.
Уже с августа 1953 заключенным разрешили писать по письму в месяц.
1 сентября отменили ОСО. Начались первые освобождения невинно осужденных.
События 1953 года в снобдениях Андреева превращались в картины схваток на изнанке мира, где решались судьбы земной истории. 22 октября он записал: "Раругги совсем сбесились. Буйствуют. Окружили капище, не дают игвам входа. Свергли статую. Игвы не хотят в<ойны>… Раругги способны на мас<совое> самоуб<ийство> в случае, если шансов на миров<ую> победу не останется.
Хр<ущев> много дней не вых<одил> из дому; страх. Но должен быть скоро на засед<ании> пр<езидиума> ЦК. Там будет буря, неизвестно чем кончится…" В "Розе Мира" Андреев объяснял эти события тем, что "демонический разум" отказался от идеи Третьей мировой войны, схватка кончилась победой умеренных. А "нежестокий от природы характер" Хрущева "оставлял в существе его как бы ряд щелей, сквозь которые могла проструиться <…> инвольтация светлых начал".
Перемены сразу отозвались в лагерях и тюрьмах. 29 октября 1953 года вернулся домой Василий Васильевич Парин, которому покойный правитель отказывал в доверии. Раков тоже стал пытаться получить свободу, 25 ноября написал заявление в Президиум ЦК КПСС. Он писал об абсурдности обвинений и просил о встрече с работником ЦК, как бывший член партии, чтобы рассказать о своем "деле".
"Только очень прошу, — заканчивал Раков, — не вызывать меня на Лубянку или в Лефортово, не возвращать (уже третий раз в жизни) к пытке следствия". Но ответа не получил.
С ноября энергичные хлопоты за дочь начал Александр Петрович Бружес.
11. Право на переписку
Юлия Гавриловна, всегда взвинченная, живущая в кольце страхов, пляшущих вокруг нее ночными тенями, худших предположений и ожиданий, что было, по словам дочери, ее естественным состоянием, при всей неутомимости в служении семье, втягивала близких в свое мучительное нервное поле. На просьбы зятя сообщить адрес жены она отвечала резко: "Повторяю, что я не знаю, имею ли право на это, и у меня нет решимости идти спрашивать об этом. Очень я потрясена страшным ударом до сих пор и, по — видимому, навсегда. Я не могу, нет у меня слов, чтоб передать наши переживания, те же острые, как первые дни"[463]. Андреев обращался к ней сдержано, обдумано, тем более, что мог писать лишь два небольших письма в год. В апреле 1952–го Андреев благодарил тещу за ежемесячно присылаемые 50 рублей. Совсем небольшая сумма в тюрьме, где все — не только деньги — измерялось совсем иными масштабами, чем на свободе, существенно улучшала жизнь. "С сентября прошлого года до 1 апр<еля>мною было получено от вас 350 руб<лей>… — отчитывался он. — Здоровье мое по — прежнему. В последнее время очень мучаюсь с зубами. Следующее письмо Вам надеюсь послать в марте и<ли>апреле 1953 г."[464].
Юлия Гавриловна отвечала немногословно и определенно: "Подумайте серьезно, очень серьезно о моем отказе дать вам адрес дочки"[465]. А дочери 5 марта 53–го писала: "Даня жив и здоров, я ему посылаю деньги, так же, как и тебе, и такую же сумму. Относительно его адреса, тебе не сообщаю не только потому, что ты нам перестанешь писать, а потому, что не знаю, могу я это сделать или нет…" И 7 мая: "Сегодня я написала Дане о том, что ты жива здорова и больше ничего, так-то вот, моя ненаглядная…"
Та все понимала, ища слова утешения родителям, но тон утешений, как ей свойственно, энергично наступательный:
"Любимые мои, мои хорошие!
Какие же мне найти слова, чтобы успокоить вас хоть немножко? Правда же, я не обманываю вас: я здорова, спокойна, весела, я умею всегда найти смысл и радость в жизни, во всем, что мне приходится переживать, а это — самое главное.<…>
Моя судьба закрыла вам весь свет в окошке, но даже ее — эту судьбу — вы не имеете возможности правильно оценить. Берегите же себя, любимые, вы должны иметь для себя какую-то точку опоры, вы должны хранить и беречь себя, мы увидимся, мы будем вместе, мы с Даником сумеем хоть немножечко заплатить вам за все страшное, что вы из-за нас перенесли и переносите, и за всю вашу заботу о нас, мои бедненькие, мои ненаглядные! Я очень плохо пишу, мне слов не хватает, поймите.
Если б вы знали, как я благодарна вам за помощь ему! Я не смела просить вас об этом, но меня день и ночь мучило, как он живет. Вы не имеете никакого представления о том, какое это имеет значение.
Как вы могли думать, что я, узнав его адрес, перестану вам писать? Я всегда была очень плохая по отношению к вам, но все же не настолько! Мой Даник лучше всех поймет, что, пока положение с письмами таково, как сейчас, я буду писать вам, но ведь все, что я пишу вам, интересно и важно и для него, потому что это моя жизнь, поэтому надо мое письмо, прочтя, послать ему. Его я тоже прошу писать только вам, наши адреса могут измениться, а ваши письма я всегда получаю очень аккуратно, только ради Бога не забывайте надписывать обратный адрес. Милые, я понимаю ваш страх и вашу осторожность, но не слишком ли это теперь, в этом вопросе? Вы никогда не имели никакого отношения к нашему, с позволения сказать, "делу", а помочь двум любящим людям через столько лет немножко знать друг о друге — никаким законом, по — моему, не запрещается".
Письмо родителям переходило в письмо мужу: "Даник, мой любимый! Я столько лет ждала твоего письма, и дождалась, и увидела тебя именно таким, каким все время молилась, чтобы ты был. Будь спокоен, я прошла трудный и сложный путь, и сейчас я тоже такая, какой ты меня хочешь видеть, мечтая обо мне, я это знаю. Я не хочу сейчас вспоминать плохое, что я сделала на своем пути — я за него платила, плачу и буду платить, и тебя прошу: не мучай себя воспоминанием о твоем, никогда не существовавшем, невнимании ко мне — для меня наша с тобой прошедшая жизнь не имеет ни одного темного пятна. Как бы я хотела Дюканушке и маме передать нашу с тобой глубокую веру и душевные силы!"
И опять к родителям: "Солнышки мои, любимые, ненаглядные, я всегда с вами, и я гораздо лучше, чем была прежде! Жизнь моя, хоть мамочка и не верит, все-таки спокойна…" Она писала о том, как замечательно живется ей в лагере: "Работаю, читаю, вышиваю (декоративных птиц на сером холсте), немножко играю на рояле, аккомпанирую, оформляю. "Театральные" дела немножко застопорились, потому что больше нет режиссера, но художественное чтение не брошу, тем более что оно для меня труднее, чем любая роль, значит, надо это одолеть. У нас много очень красивых цветов, и я немножечко вожусь с ними — это тоже радость. Ненаглядные, можно жить в Москве, нарядной и веселой, и меньше чувствовать глубину и смысл жизни, чем иногда здесь. Даня это знает, потому что идет той же дорогой, а вы уж поверьте на слово…"[466]
1953 год — год перемен, и после смерти Сталина самым важным событием для Андреева стала переписка с женой. Ее адрес в конце концов он узнал сам и первое письмо написал 21 июня 53–го, еще не получив от нее ни строчки:
"Бесценная моя, ненаглядная девочка!
С трудом могу представить, что в ответ на это письмо придут строки, написанные твоей рукой, и я буду читать их наяву, а не в бесконечных, бесчисленных снах о тебе. Боль за тебя — самая тяжкая из мук, мной испытанных в жизни, — вряд ли нужно говорить об этом, ты знаешь сама. В каких ты находишься условиях и в чем черпаешь силы — эта мысль без конца гложет и сознание, и душу, и в этом смысле каждый день имеет свою долю терзаний. Семь лет я думал, что моя любовь к тебе велика и светла. Но каким бледным призраком представляется она по сравнению с тем, что теперь! Если бы тогда она была такой как теперь — не знаю, смог ли бы я уберечь тебя от страшных ударов — в этом было слишком много независимого от моей воли — но, во всяком случае, наша совместная жизнь была бы другой. Как нестерпимы теперь воспоминания о раздражительности из-за пустяков, внутренней сухости, непонимания величайшего дара из всех, какие послала мне жизнь. Вообще, мне поделом. Себя я не прощу, даже если бы меня простили все. И если бы речь шла только обо мне, я бы охотно нашел смысл в пережитом и переживаемом. Но для того, чтобы даже мысль о тебе включалась в некое положительное осмысление — для этого, очевидно, надо подняться на такие высоты, от которых я еще весьма далек. Каждый вечер после 10 часов я мысленно беседую с тобой или вспоминаю наше общее, либо же мечтаю и стараюсь предварить; в последнем сказывается, очевидно, черта характера. Что касается здоровья, то для правильной оценки нужно было бы очутиться в прежних условиях и сравнить; а без этого могу сказать следующее. — Еще с Москвы хожу без палки. Могу пройти час, но после этого отдохнуть. Впрочем, в легкой обуви или босиком, как любил я гулять в деревне во дни оны — мог бы пройти и больше. Против головных болей превосходно действует короткий курс вливаний — примерно 1 раз в год. Возросли зябкость и худоба, но состояние сердца лучше, радикулит досаждает редко. Много намучился с зубными болями, мало — помалу потерял почти все зубы<…>страдаю, как всегда, бессонницами, но они внутренне плодотворны.
