Алексей Зверев - Мир Марка Твена
Что, что? А может, взять да и попросить? Вон у Маргарет, дочки булочника, прямо на парте лежит большущий имбирный пряник. И Маргарет как раз смотрит в сторону. Молитва наскоро сотворена, и пряник уже в руках у Сэма. Как быстро вняли его просьбам на небе! Пожалуй, стоит попросить еще чего-нибудь.
Потом его перевели во вторую ганнибальскую школу. Эту школу теперь хорошо знают во всем мире, потому что Твен ее описал в «Приключениях Тома Сойера». Преподавал в ней мистер Доусон, учивший всем предметам сразу. Ученики сидели все вместе в одной просторной комнате: старшему из них было двадцать пять лет, младшей — семь. Уроки готовили прямо в школе; наспех вызубрив задание, Сэм только и дожидался удобной минуты, чтобы улизнуть со своим лучшим другом Уиллом Боуэном, сыном местного пожарного начальника, на пристань, где их уже поджидал Том Блэнкеншип, отроду ничему не учившийся переросток, который щеголял в драных панталонах, доходивших ему прямо до подбородка, и чуть не круглый год разгуливал босиком.
Правда, на третий год Сэм начал иногда задерживаться в школе, даже сделав все уроки. Дело заключалось вот в чем: появилась новая ученица, у которой были тяжелые золотистые косы и глаза цвета небесной лазури. Мальчишки дрались за честь проводить ее из школы домой. Имя ее было Энн Лори. В «Томе Сойере» ее зовут Бекки.
У мистера Доусона был обычай по пятницам выдавать лучшим ученикам медали за старание и успехи. На одной медали было написано «Вежливость», на другой — «Правописание». Первую всегда получал Джон Робардз, золотушный и до приторности благовоспитанный тихоня, которого Сэм ненавидел всей душой. А вторая медаль неизменно доставалась Сэму. Иногда для разнообразия они менялись с Джоном своими бляшками. Учитель возмущался: ну кто же не знает, что Робардз и собственное имя пишет с ошибками, а Клеменса следовало бы сечь каждый день за его острый язык и скверные манеры!
Зато писал Сэм бегло и правильно. Но совсем не дорожил этим своим талантом. Энн Лори очень хотелось тоже получить медаль, и как-то Сэм нарочно пропустил букву «р» в слове «февраль». Да ради Энн он бы пропустил все буквы на свете, только бы провожать ее каждый день.
Школа его вовсе не интересовала. А скоро с нею пришлось распрощаться навсегда.
В марте 1847 года отец Сэма сильно простудился, по служебной надобности проскакав под ливнем со снегом в Пальмиру, центр округа. Началось воспаление легких, и через несколько дней он умер. Дела судьи Клеменса к этому времени были вконец расстроены. Тот самый Аира Стаут, который способствовал его переезду в Ганнибал, просто душил судью векселями, предъявляемыми к оплате.
Чтобы избавиться от долгов, потребовалось продать не только дом, но даже посуду и постельное белье. А Сэм ушел из школы, поступив рассыльным к типографу Аменту, который издавал жалкий листок, по недоразумению называвшийся газетой. Денег Амент не платил, но предоставлял своему двенадцатилетнему мальчику на побегушках жилье и стол, а время от времени дарил ему старое рванье, которое отказывались носить его собственные дети.
Рабочий день Сэма начинался с зарей. Надо было убрать помещение, разжечь печь, принести из колодца воду. Затем, еще до завтрака, смазать печатный станок и приготовить бумагу. Листок выходил раз в неделю, по четвергам. Сэм спозаранку пускался в путь, доставляя газетку сотне ее подписчиков.
Кормили у Аментов неизменной тушеной капустой, хлеба отрезали один кусочек. Хозяйка дома за трапезой не спускала глаз с сахарницы: упаси боже, кто-нибудь бросит в стакан лишнюю ложку! Ночами Сэм воровал из погреба лук и картошку, варил похлебку в укромном уголке типографии. Порой, не выдерживая, он сбегал; миссис Клеменс заставала его спящим мертвым сном на кухонном полу.
Старший брат Сэма, Орион, надумал издавать собственную газету — «Юнион». Подписчики платили кто чем мог, стол редактора был завален репой и мануфактурой, а если человек приносил деньги, на него смотрели как на чудака.
В «Юнион» состоялся литературный дебют Сэма. Он описал пожар, вспыхнувший в подвале редакции средь бела дня, и небрежную храбрость местного щеголя Джима Вейлса, который проходил мимо и помог потушить разбушевавшийся огонь. Автору не исполнилось еще и шестнадцати лет.
Скоро газета Ориона обанкротилась. В Ганнибале делать было нечего, и в одно прекрасное утро Сэма Клеменса увидели с тощим саквояжем в руках на пристани, к которой приближался пароход, идущий на Сент-Луис. Пройдет тридцать шесть лет, прежде чем он снова посетит свой родной городок. Но Ганнибал останется с ним навеки, чтобы снова и снова оживать на страницах, подписанных именем Марка Твена.
В Сент-Луисе он случайно прочел об экспедиции лейтенанта Херндона по Амазонке и Андам: снежные пики гор, а у подножий — кокосовые рощи, банановые деревья, прогнувшиеся под тяжестью плодов, сказочная роскошь тропиков. Он непременно, непременно увидит все это своими глазами. Сэм добрался до Нового Орлеана. Там ему сообщили, что ближайший рейс в Бразилию будет лет через пятнадцать, а может, и позднее.
На пароходе он свел знакомство с лоцманом Хорэсом Биксби. Больше в Новом Орлеане он никого не знал и, потолкавшись в доках, отправился к Биксби с просьбой взять его на выучку. Столковались на том, что Сэм станет «щенком» у Биксби и будет с ним плавать, пока не овладеет профессией, а впоследствии отдаст за эти уроки пятьсот долларов из своих заработков. Так состоялось его посвящение в речники. Он и через много лет будет благодарить судьбу за то, что оно произошло. «Поистине все на свете суета сует, кроме лоцманского дела».
А между тем это было трудное и опасное дело. По всей реке — от Нового Орлеана до Кеокука, в самых верховьях, — тогда не было ни единого маяка. Корабли шли и днем, и ночью, и в паводок, и в мелководье, и в солнечную погоду, и в непроглядный туман. Катастрофы были обычным явлением. Давали течь трюмы, рвались котлы, а газеты печатали длинные списки погибших.
Однажды в таком списке Сэм прочел имя своего младшего брата Генри. У Корабельного острова под Мемфисом взорвалась «Пенсильвания» — пароход, на котором Сэм плавал помощником лоцмана до этого злополучного рейса. Генри отшвырнуло взрывной волной на добрых полсотни метров, но он поплыл назад, спасать барахтавшихся среди обломков, и глотнул полные легкие горячего пара.
Были на реке особенно коварные места: Шляпный остров, где пошло ко дну чуть не три десятка пароходов, Ореховая излучина, цепочка подводных камней, известная под названием Старая наседка с цыплятами. Владельцы не слишком заботились о безопасности плавания, пароходы строили второпях, а котлы не испытывали — некогда. Других дорог, кроме речной, в ту пору не существовало, пассажиров и грузов становилось с каждым годом все больше, и пароходные компании процветали: гребли деньги лопатой, а на остальное им было наплевать.
Лоцманам, правда, платили хорошо. Да и как иначе? Ведь лоцман был на реке первой фигурой. На всем пути протяженностью в тысячу триста миль[4] лоцман должен был знать назубок каждую отмель, каждый опасный поворот, каждое незримое препятствие. Память ему требовалась феноменальная: какой-нибудь неприметный пригорок или дерево, одиноко растущее на берегу, служили незаменимым указанием — вот сразу за этим пригорком два года назад затонула баржа, а прямо против этого дерева начинается длинная подводная скала. Клади руля влево, не то самый надежный пароход пропорет брюхо, и тогда уж ничто не поможет.
Мудреной наукой судовождения Твен овладевал несколько лет. Настал наконец день, когда он сам ушел в рейс лоцманом. Он полагал, что его призвание определилось. Но в апреле 1861 года под фортом Самтер в Южной Каролине прозвучали первые залпы начавшейся Гражданской войны. Пароходы были тут же реквизированы воюющими сторонами. Навигация по Миссисипи прервалась на четыре военных года.
Никогда больше он не встанет за штурвал. После войны через прилегающие к Миссисипи штаты провели железную дорогу, придумали буксир, способный тянуть за собой сразу десяток барж, появились постоянные бакены, и лоцманское дело пришло в упадок. Для Твена оно останется самым прекрасным занятием на свете. И он будет писать о лоцманах, о пароходах, о реке с такой нежностью, какую способно пробудить лишь самое дорогое воспоминание в жизни.
Да так и должно было быть. На реке прошли его лучшие годы. И кроме того, во времена его юности лоцман, быть может, оставался единственным по всей Миссисипи по-настоящему свободным человеком. Он никому не подчинялся и ни от кого не зависел. Он был всегда в пути, его горизонт не замыкало монотонное однообразие повседневного житья-бытья в каком-нибудь богом забытом Ганнибале.
Перед ним проходила во всех своих контрастах живая жизнь, и, вглядываясь в ее бесконечно изменчивые облики, лоцман лучше всех других мог судить о том, где в этой жизни правда и где ложь, где величие, а где уродство, где истина, где — заблуждение.
