Лена Никитина - Я учусь быть мамой (сборник)
И никто, ни один человек в мире не догадывался, что мне… нравился один мальчишка из нашего класса. Самое большее, на что я осмеливалась, – это украдкой посмотреть ему вслед. А когда он отвечал у доски, я не могла на него взглянуть: боялась, что покраснею.
Святое чувство – дай Бог испытать каждому это первое прикосновение к душе другого человека, проникновение в его мир, вчувствование в его чувства через восторг маленьких открытий, свершающихся каждый день: «Как смешно он оттопыривает губы, когда думает…» И я долго пытаюсь повторить губами это движение. «Ой, пуговица на рукаве едва держится…» – и целый урок сладко мучаюсь: «Сказать или не сказать?» Когда нас сталкивают друг с другом какие-нибудь школьные дела, мы оба теряемся до немоты, а потом исподволь ищем возможности как будто невзначай очутиться рядом.
Иногда я замечаю, что со мной ты быть не смеешь,
И глаза твои темнеют, на меня косясь чуть-чуть.
Ты не робкий, я ведь знаю, почему же ты робеешь
Посмотреть в глаза мне просто, руку честно протянуть…
Я бы умерла, наверное, если бы эти мои стихи попались ему на глаза…
Первая любовь моя так и осталась моей тайной. Я даже сейчас не могла бы признаться в ней тому, кто был ее причиной. Но какой же глубокий след оставила она у меня на всю жизнь, какой была великой школой чувств: в этих милых, трогательных пустяках шла громадной важности работа – постижение духовного мира другого человека и… узнавание себя.
Какое отношение имеет все это к моей будущей семье, к моим детям? Самое прямое, иначе моя откровенность была бы просто неуместна.
Я решилась на рассказ о своей первой, полудетской любви потому, что этот духовный этап в развитии отношений между двумя людьми представляется мне необыкновенно важным. Его нельзя миновать, если хочешь любви глубокой, а семьи – прочной. Это, разумеется, не открытие, поскольку известно людям давно. Время «ухаживания», обряды обручения и помолвки отражают стремление найти пару прежде всего по душе. И высокой поэзией («Душа ждала… кого-нибудь»), и немудреной песенкой («Полюби меня, моряк, душою…») людям молодым как бы внушалось: не торопись, приглядись, прислушайся и к себе, и к другому, прежде чем переступить черту.
А вот для чего это нужно, мне стало ясно сравнительно недавно.
Этап духовного сближения, душевного приноравливания молодых людей друг к другу – это и есть главная подготовка их не только к дружной семейной жизни, но и к будущим родительским обязанностям в самой человеческой, самой ответственной их сути. Известно: чтобы дитя родить – «кому ума недоставало». Никакой особой физической и психической совместимости для этого не требуется; природа нас всех в этом отношении унифицировала, как миллиарды миллиардов других живых существ. Ей что? Лишь бы побольше было.
А нам – человечеству – этого мало. Нам нужны люди неповторимые, одухотворенные, не похожие друг на друга, прекрасные человеческие личности, счастье которых, как известно, совсем не в хлебе едином… Но они сами по себе не рождаются. И успех в этом великом деле зависит уже не от природы, а от тех, кто ведет каждого нового человека в жизнь, от гармонии их отношений, совместимости многих их сторон – от любви, связывающей их друг с другом. Но любовь бывает, как известно, разная – каждому своя.
Во многом это зависит, по-моему, от разного ожидания любви, как бы ее предтечи, определяющей не только продолжительность и глубину чувств, но и сам выбор любимого или любимой. Буквально что ждешь, то и получишь – только не ошибись!
Диапазон этих ожиданий огромен. У меня своя шкала их оценки. На низших ее ступенях стоит примитивная тяга к запретному плоду, возбуждаемая ранней половой и поздней социальной зрелостью. Она часто заводит в тупик бездуховности и отрезает пути к высшим пластам человеческой любви, застревая на уровне так называемой «сексуальной озабоченности». Чтобы ее снять, достаточно партнера, тем же «озабоченного». Дети в эту «любовь» не вписываются никак. Тут они только помеха.
Где-то ближе к середине моей воображаемой шкалы стоит ожидание «законного» семейного счастья: с шумной свадьбой, уютной квартирой, материальной обеспеченностью, по возможности терпимыми отношениями и – что поделаешь? – с детьми!.. Нет, лучше с одним ребенком. В этом варианте возможна женитьба сразу с перспективой на развод («Поживем – увидим»), который сейчас все чаще обходится без трагедий и даже без слез. Ребенок? А что ребенок, при чем здесь ребенок? А если разлюбил(а)? И вообще: «Любовь свободна! Век кочуя, законов всех она сильней». Кочуя, понятно? Кармен можно, а мне нельзя?.. Отчего же, можно. Только вот дети… Ну, мы их в «теплые ладони страны» – выживут, не пропадут. А папы и мамы получают свою любовь, как и заслужили, мелкой разменной монетой и всю жизнь пребывают в уверенности, что любовь бывает только «в книгах» и «в кино».
Ну а что на вершине? Любовь Ромео и Джульетты? Божественное соединение двух жизней в одну судьбу и немыслимость существования одной без другой? Наверно, да. Ожидание такой любви прекрасно – недаром человечество благодарно хранит память о ней и создает о ней легенды.
И все же, все же… не боги мы, а люди. Что богу даром дается, человеку трудом достается. Тем-то он и прекраснее всех богов и божьих избранников. Стою на том, что самая великая любовь – та, что создана, выстрадана, выпестована, пронесена через все испытания жизни и сохранена незапятнанной, та, что прошла по всем трудным дорогам рядом с тобой: и целовала морщины на твоем лице, и ласкала мозоли на твоих руках, и лечила раны твои, и воевала с тобой и с собой ради тебя, и прощала и защищала тебя, и даже без тебя продолжала дело твое, чтобы остался ты жить в памяти людей.
Есть в русском языке удивительное слово – целомудрие. Под этим словом понимают буквально девственность, непорочность, невинность. Иногда его считают почти синонимом неведения, неопытности, наивности. Однако словарь Даля дает определение, поразившее меня неожиданным глубоким смыслом: целомудрие есть здравомыслие, то есть здоровый, не испорченный разными изъянами душевный настрой, разум, не умеющий изворачиваться, ловчить, интриговать, поступать против чести и совести. Это неподкупность и непродажность.
Целомудрие в любви имеет, по-моему, тот же великий нравственный смысл. Помните пушкинскую Татьяну: «Судьбу мою отныне я тебе вручаю…» Значит, доверяю тебе всю свою жизнь и даже ее продолжение – в детях. Надеяться на такую любовь, искать ее, готовить себя к ней, не обмануться и не обмануть – вот в чем, по-моему, суть человеческого – целомудренного – ожидания любви.
В такой любви – как без детей? И как без нее детям? Но это понимаешь позже, гораздо позже. А в начале, когда ее только ждешь…
Да что общие рассуждения. Коли уж начала, продолжу рассказ о себе.
Итак, я тоже ждала большой любви. Но вот дети как-то не вписывались в мои представления о будущей жизни. Запомнились мне лишь два эпизода, связанные с этой неинтересной для меня темой.
В восьмом классе (мне шестнадцать) мы одолеваем «Путешествие из Петербурга в Москву». Глава «Едрово» вызывает у меня недоумение: почему это Радищев так восторгается Анютой? Подумаешь, о ребенке она мечтает, геройство какое! И зачем было целую главу в такой книге ей посвящать? Тридцать лет спустя, когда мне пришлось перечитать полузабытые удивительные эти страницы, я восхитилась не только большой человечностью и добротой их автора, но и глубоким проникновением в суть социальных процессов, только зарождающихся на его глазах, но грозящих в будущем большими утратами для человечества. Но ведь это тридцать лет спустя! А тогда…
Даже в институте в этом отношении я так и «не проснулась». Студенческая жизнь захватила меня. Была в ней и дружба, и молодая романтическая любовь, а у друзей – и веселые свадьбы вскладчину, и… дети. Помню, меня ошеломило: «Как, у Розы ребенок?» – но больше ни любопытства, ни радости от этой новости. Скорее удивление: и охота ей? Суета эта с пеленками, кормлениями… Жизнь идет мимо, столько интересного в ней: научные кружки, самодеятельность, стенгазеты, первые «пробы пера» – все это, разумеется, я суетой не считала…
А потом наступил 1954 – целинный! – год. Я на Алтае, учительница в средней школе. Мне 24, я среди детей самых разных возрастов, но о своих не думается, не до того, спать приходится по три-четыре часа в сутки: тетради, подготовка к урокам, школьные дела – важнее этого для меня тогда ничего не было в жизни.
А ведь ждал меня в Москве человек; за письмами его я с замиранием сердца каждый день заходила на почту, и, когда наконец получала толстый пакет, не вскрывала его до дома и первый раз читать листочки, исписанные знакомым нескладным почерком, могла лишь тогда, когда в комнате никого не было. Нет, я не была ни каменной, ни деревянной – живой.
