Тайная история капитализма. Почему мы бедные, несчастные и больные - Ха-Джун Чанг
Реальная история глобализации
30-го июня 1997 года последний британский губернатор Кристофер Паттен (Christopher Patten) официально возвратил Китаю Гонконг. Многих британских комментаторов волновала судьба гонконгской демократии под управлением Коммунистической партии Китая (КПК), не взирая на то, что демократические выборы в Гонконге разрешили только в 1994 году, на 152-м году британского правления, и всего за три года до планируемой передачи. И, похоже что, никто совсем не помнил, как Гонконг перешел в британское владение с самого начала.
Гонконг стал британской колонией по Нанкинскому Договору 1842 года в результате Первой Опиумной войны. Это был особенно позорный эпизод, даже по меркам империализма XIX века. Растущая любовь британцев к чаю создала огромный дефицит в торговле с Китаем. В отчаянной попытке восполнить этот разрыв, Британия начала экспортировать производимый в Индии опиум в Китай. Такой мелочи, как то, что продажа опиума в Китае была противозаконной, нельзя было позволить стать на пути благородного дела сведения балансовых счетов. Когда китайские должностные лица конфисковали груз недозволенного опиума в 1841 году, британское правительство использовало это как предлог, чтобы решить этот вопрос раз и навсегда, объявив войну. Китай потерпел тяжёлое военное поражение и был вынужден подписать Нанкинский Договор, по которому Китай «сдаёт в аренду» Гонконг и отказывается от права устанавливать свои собственные тарифы.
Такие вот дела – самопровозглашённый лидер «свободного» мира объявляет войну другой стране потому, что та мешается на пути противозаконной наркоторговли. Правда состоит в том, что свободное движение товаров, людей и денег, которое возникло при британской гегемонии между 1870 и 1913 годами – первый эпизод глобализации – стало возможно, по большей части, благодаря военной силе, нежели рыночным силам. Кроме самой Британии, другими участниками свободной торговли в тот период были слабые страны, которые не приняли её добровольно, а были принуждены колониальным правлением или неравноправными договорами (такими как Нанкинский Договор), которые среди прочего лишали их права самостоятельно устанавливать тарифы и налагали на них установленные извне, с единой низкой ставкой (3–5 %) тарифы [20]. [Не будем забывать о «Соглашении об ассоциации между Украиной, с одной стороны, и Европейским Союзом, Европейским Сообществом по атомной энергетике и их государствами-членами, с другой стороны»]
Несмотря на их ключевую роль в установлении «свободной» торговли в конце XIX и начале XX века, колониализм и неравноправные договора едва ли удостаиваются упоминания в существующих горах проглобалистской литературы[21]. Даже когда про них говорят в открытую, в целом их роль считают положительной. К примеру, в своей известной книге «Empire», британский историк Наял Фергюсон (Niall Ferguson) честно перечисляет многие злодеяния Британской империи, включая Опиумные войны, но утверждает, что Британская империя в целом была неплохой штукой – вероятно, она была наиболее дешевым способом гарантировать свободу торговли, от которой польза была всем[22]. Тем не менее, страны, находившиеся под колониальным правлением и неравноправными договорами жили очень бедно. В период с 1870 по 1913 годы подушевой ВВП в Азии (за вычетом Японии) рос на 0,4 % в год, в Африке же он рос на 0,6 % в год[23]. Соответствующий показатель составлял 1,3 % для Западной Европы и 1,8 % для США[24]. Особенно интересно отметить, что латиноамериканские страны, которые к тому времени восстановили тарифную автономию и могли похвастаться самыми высокими тарифами в мире, росли так же быстро, как и США в тот период[25].
В то время, как они навязывали свободу торговли бедным странам, при помощи колониализма и неравноправных договоров, для себя самих богатые страны поддерживали высокие тарифы, особенно на промышленную продукцию, как мы в подробностях увидим в следующей главе. Для начала, Британия, якобы родина свободы торговли, была одной из наиболее протекционистских стран, до тех пор, пока в середине XIX века она [вдруг] не обратилась в апологета свободной торговли. Был короткий период в 1860-х и 1870-х годах, когда нечто напоминающее свободу торговли существовало в Европе, особенно при нулевых тарифах в Британии. Тем не менее, он оказался недолговечным. Начиная с 1880-х годов большинство европейских стран вновь подняли защитные барьеры, отчасти, чтобы оградить своих фермеров от дешёвого продовольствия, импортируемого из Нового Света, и отчасти, чтобы поддержать свои новые отрасли тяжёлой индустрии, такие как сталелитейная, химическая и машиностроение[26]. Наконец даже Британия, как я уже отмечал, главный архитектор первой волны глобализации, отказалась от свободы торговли и восстановила тарифы в 1932 году. Официальная история описывает это событие в том смысле, что Британия «поддалась искушению» протекционизма. Но она характерно умалчивает, что это произошло в силу заката британского экономического превосходства, который в свою очередь был результатом успеха политики протекционизма со стороны стран-конкурентов, особенно США, в развитии своих новых отраслей.
Таким образом, история первой глобализации в конце XIX – начале XX веков была переписана в наше время, чтобы вписать в неё нынешнюю неолиберальную ортодоксию. История протекционизма в сегодняшних богатых странах чрезвычайно преуменьшается, а империалистическое происхождение высокой степени глобальной интеграции у современных развивающихся стран едва ли вообще упоминается. Финальный занавес, а именно отказ Британии от свободы торговли, также преподносится необъективным образом. Редко говорится, что, на самом деле, Британию заставило отказаться от свободы торговли именно успешное применение протекционизма её конкурентами.
Неолибералы или неоидиоты?
Официальная история глобализации представляет период сразу после Второй мировой войны, как период неполной глобализации. В то время, как имело место значительное расширение интеграции среди богатых стран, ускорившее их рост, утверждает она [официальная история], большинство развивающихся стран отказывались полностью участвовать в глобальной экономике до 80-х годов XX века, что сдерживало их экономический прогресс.
Это утверждение искажает процесс глобализации среди богатых стран того периода. Эти страны значительно снизили тарифные барьеры в период с 1950-х по 1970- е годы. Но, в это же самое время, они также прибегали ко многим другим защитным средствам, чтобы поддержать своё собственное экономическое развитие – субсидирование (особенно НИОКР – научных исследований и опытно-конструкторских разработок), государственные предприятия, правительственное руководство банковским кредитованием, контроль за капиталами и т. д. Когда они стали воплощать неолиберальные программы, их рост замедлился. В 1960-е и 1970-е годы подушевой ВВП в богатых странах рос по 3,2 % в год, но в последующие два десятилетия его прирост существенно упал, до 2,1 %[27].
Но ещё более искажено описание опыта развивающихся стран. Послевоенный период описывается официальными историками глобализации как эпоха экономических катастроф в этих странах. Они происходили потому, утверждают последние, что эти страны верили в «неправильные» экономические теории, которые убедили их, что они могут бросить вызов логике рынка. В результате, они подавляли деятельность, в которой они были сильны (сельское хозяйство, разработка полезных ископаемых, трудоёмкие производства) и продвигали проекты «белого слона» [престижные, но невыгодные и обременительные], которые придавали им гордости, но были экономической бессмыслицей – самый печально известный пример этому – это сильно дотируемое производство Индонезией реактивных самолётов.
Право на «ассиметричную защиту», которое развивающиеся страны выторговали себе в 1964 в ГАТТ, изображается, пресловутой «верёвкой на которой повесить свою экономику!», в хорошо известной статье Джеффри Сакса и Эндрю Уорнера[28] [поговорка про верёвку: Give one enough rope and he will hang himself – эквивалентна – Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибёт]. Густаво Франко (Gustavo Franco), бывший президент бразильского Центрального банка (1997–1999 гг.), высказал ту же мысль короче и грубее, когда говорил о целях своей политики: «свести на нет сорок лет тупости», и что единственным выбором было «быть неолибералом или неоидиотом»[29].
Проблема такой интерпретации в том, что «проклятое прошлое» в развивающихся странах вовсе не было такими уж плохим. В 1960-е и 1970-е годы, когда они прибегали к «неверной» политике
