Эдвард Уилсон - Хозяева Земли
Иногда говорят о языке животных. Чаще всего, наверное, встречается словосочетание «язык пчел». Считается, что пчелиный танец — способ коммуникации посредством абстрактных сигналов. Танцуя на сотах или во время отселения на скоплении тел других рабочих особей, пчела передает информацию. Это верно, что танцующая пчела действительно «сообщает» другим направление и расстояние до объекта, например источника нектара и пыльцы или подходящего места для нового гнезда. Однако она пользуется непреложным кодом, сложившимся, вероятно, миллионы лет назад. Кроме того, в отличие от человеческих слов и предложений, танец не является абстрактным символом. Это как бы инсценировка полета, который приведет другую пчелу к цели. Если танцующая пчела двигается по кругу, это означает, что цель находится рядом с ульем («летайте вокруг гнезда — и тогда найдете то, что ищете»). Виляющий танец, складывающийся из многократно повторяющихся восьмерок, говорит о более далекой цели. Середина восьмерки, что-то вроде греческой буквы 0, указывает направление полета относительно положения солнца, а длина среднего сегмента пропорциональна расстоянию до объекта. Согласен, это впечатляет, но только люди могут сказать, например, так: «Выйдя на улицу, поверните направо, идите прямо до первого перекрестка, перейдите дорогу, а там еще буквально два шага, и будет ресторан… или нет, подождите, он немного подальше, практически на пересечении со следующей улицей».
В отличие от «языка» пчел и других животных, человеческий язык приобрел способность к отвлеченной передаче информации — мы можем говорить о том, чего нет рядом или даже нет вовсе. Просодия речи, акцентирование отдельных слов, ритмизация речевого потока несут дополнительную информацию, позволяя создать настроение, подчеркнуть оттенок смысла, снять двоякость возможного истолкования. Наш язык пронизан иронией, тонкой игрой преувеличений и ложных выпадов, так что значение, которое говорящий вкладывает в высказывание, нередко оказывается прямо противоположным буквальному. Мы умеем ходить окольными путями, наводя собеседника на мысль, но не формулируя ее напрямую и тем самым оставляя себе путь к отступлению. К подобным околичностям относятся вполне откровенные, можно сказать, стандартные предложения заняться сексом («Не хотите ли зайти ко мне посмотреть гравюры?»), вежливые просьбы («Вы не могли бы помочь мне поменять покрышку? Я была бы вам так признательна!»), завуалированные угрозы («Хороший у вас тут магазинчик. Жалко будет, если с ним что-нибудь случится»), предложения взятки («Послушайте, инспектор, а может, можно оплатить штраф прямо сейчас?»), просьбы о благотворительном пожертвовании («Мы надеемся на вашу поддержку»). Согласно Стивену Линкеру и другим исследователям, такая непрямая речь несет двоякую функцию — передать информацию и установить контакт с собеседником.
Язык — сосредоточие человеческого существования, и потому нам важно знать его эволюционную историю. Тут, правда, мы натыкаемся на то досадное обстоятельство, что это не только важнейший, но и самый преходящий из всех артефактов. Первые археологические находки, связанные с языком, относятся ко времени появления письменности, то есть им не больше пяти тысяч лет. К этому времени все важнейшие генетические изменения, характеризующие Homo sapiens, уже произошли и во всех человеческих обществах существовали сложные правила речи.
Тем не менее мы все же можем назвать несколько речевых паттернов, которые, видимо, сложились в процессе эволюции. Один такой след минувшего — смена ролей в процессе разговора. Бытует мнение, что продолжительность пауз между репликами различается у разных народов. Считается, к примеру, что скандинавы делают долгие паузы, прежде чем откликнуться на слова собеседника. А нью-йоркские евреи, по крайней мере в изображении юмористов, наоборот, любят говорить почти одновременно. Однако, когда исследователи измерили разговорные паузы у носителей десяти очень разных языков, выяснилось, что, во-первых, собеседники всегда избегают перекрывания реплик (но не перебивания) и, во-вторых, продолжительность пауз примерно одинакова. С другой стороны, если разговаривают носители разных языков, продолжительность пауз действительно сильно варьирует, что связано с усилиями, которые участники разговора прилагают к тому, чтобы понять значение слов и намерение собеседника. Этот вполне предсказуемый эффект, вероятно, и лежит в основе представления о том, что разные народы отличаются по темпу разговора.
Еще один недавно описанный рудимент ранней лингвистической эволюции — это невербальные вокализации. Эти звуки, выражающие эмоции без слов, вероятно, древнее, чем язык. Выяснилось, например, что вокализации, выражающие отрицательные эмоции (гнев, недоверие, страх, печаль), совпадают у носителей английского языка и языка химба, на котором говорят в отдаленных и культурно изолированных поселениях на севере Намибии. При этом невербальные вокализации, передающие положительные эмоции (гордость собой, приятное удивление, чувственное удовольствие, облегчение), не совпадают. С чем связано такое различие, непонятно.
Однако фундаментальным вопросом, затрагивающим происхождение языка, являются не разговорные паузы и невербальные вокализации, а грамматика. Выучиваем ли мы порядок соединения слов и фраз или же он в той или иной степени заложен в нас? В 1959 году эта тема стала предметом исторической полемики между Б. Ф. Скиннером и Ноамом Хомским. Полем для нее послужил опубликованный Хомским длинный обзор книги Скиннера «Вербальное поведение» (1957). В ней основатель бихевиоризма утверждал, что человек выучивает язык с нуля. Хомский оспаривал это утверждение. Он говорил, что за короткое время, отведенное на это ребенку, выучить язык с нуля невозможно. Сначала казалось, что победителем в споре вышел Хомский. Впоследствии он закрепил успех, сформулировав серию правил, которым, по его мнению, спонтанно следует развивающийся мозг. Эти правила, однако, были представлены в крайне неудобоваримой форме. Приведу один особенно выразительный пример.
«Суммируя, мы приходим к следующим заключениям при допущении того, что след категории нулевого уровня должен быть надлежащим образом управляем.
1. VP является α-маркированной финитной формой (I).
2. Только лексические категории являются L-маркерами, поэтому VP не L-маркирована I.
3. α-управление ограничено тесным родством без качественного определения (35).
4. Только в терминале Хо-цепочки можно α-маркировать или маркировать по падежу.
5. Перемещение типа „вершина к вершине“ формирует А-цепочку.
6. Согласование вершины-спецификатора и цепочек требует той же индексации.
7. Совместная индексация цепочек удерживается в рамках протяженной цепочки.
8. Не существует даже случайной совместной индексации I.
9. Совместная индексация I–V является формой согласования типа „вершина к вершине“; если оно ограничено видовыми глаголами, то порождаемые основой структуры формы (174) расцениваются как союзные структуры.
10. Вероятно, глагол ненадлежащим образом управляет своим α-маркированным дополнением»[27].
Эти, как казалось тогда, сокровенные прозрения в механизм работы мозга предоставили ученым богатую пищу для размышлений. (В 1970-е годы немало поломал над ними голову и я.) Глубинная, или, как ее еще называли, универсальная, грамматика стала излюбленным предметом салонных умствований и популярной темой студенческих семинаров. Долгое время Хомский оставался на коне, хотя бы потому, что почти никому не удавалось не то что оспорить, но и просто понять его.
В конце концов некоторые особо дотошные умы все-таки «перевели» идеи Хомского и его последователей на понятный всем язык. Одна из самых доступных и доброжелательных популяризаций — бестселлер Стивена Линкера «Язык как инстинкт» (1994).
Однако даже после расшифровки загадочных постулатов Хомского вопрос о том, существует ли универсальная грамматика на самом деле, оставался открытым. Несомненно, что существует невероятно мощный инстинкт, побуждающий к изучению языка. Есть также крайне чувствительный период когнитивного развития ребенка, когда обучение идет быстрее всего. На самом деле ребенок, словно охваченный неудержимым стремлением, овладевает языком настолько быстро, что, возможно, доводы Скиннера не стоит просто так сбрасывать со счетов. Не исключено, что в определенный период раннего детства способность запоминать слова и усваивать их порядок настолько эффективна, что специальный модуль мозга, ответственный за грамматику, просто не нужен.
Собственно говоря, экспериментальные и полевые языковые исследования последних лет действительно подводят нас к отличному от «глубинной грамматики» взгляду на эволюцию языка. Этот альтернативный подход допускает существование эпигенетических правил, подталкивающих эволюцию языков конкретных культур в определенном направлении. Однако устанавливаемые этими правилами ограничения очень широки. Вот что говорит Дэниэл Неттл, психолог и философ, об этом новом подходе и открывающихся в этой связи перспективах лингвистических исследований:
