Александр Невзоров - Происхождение личности и интеллекта человека
Все эти события единовременны и симфонизированы меж собой, что подразумевает если и не прямое управление, то в известном смысле этого слова — режиссуру.
Режиссер здесь так же не очевиден, как и любой другой режиссер во время сценического действа.
Есть все основания предполагать, что имя этого режиссера мозга — ретикулярная формация ствола.
Впрочем, стоит помнить, что помимо ретикулярной формации в стволе локализуется пирамидный, экстрапирамидный, корковоядерный тракты и осуществляется афферентная и эфферентная связи меж мозгом и всем организмом.
Ствол — это тот древний «эпицентр мозга», то его архаическое зерно, которое и вырастило из себя многочисленные «подручные» церебральные структуры, ставшие его инструментами и аксессуарами, по мере того как усложнялся организм и управление им.
Repeto, большая часть того, чем так архитектурно богат мозг — это лишь усовершенствования, приспособления для обеспечения тех сложных функций, потребность в которых продиктовал естественный отбор.
Самым, fortasse, сильным доводом в пользу базирования сознания именно в стволе головного мозга все же будет довод о неизбежности сознания для всякого живого существа, вне зависимости от сложности или простоты его ЦНС.
Достаточно сопоставить truncus encephali головного мозга человека с любым мозгом рыбы, птицы, амфибии, рептилии или мелкого лиссэнцефального млекопитающего, чтобы убедиться не просто в функциональной и морфологической сходности, а в однородности. Я понимаю, что это locus communis, но в данном случае напоминание о нем, как мне кажется, уместно.
Вообще, ствол мозга человека, во всем его анатомическом великолепии, но и во всем его подобии мозгу стерляди, хамелеона или кролика — это лучшая пощечина «исключительности» homo.
Данная тема, ceterum, имеет ряд прекрасных разработок, избавляющих меня от необходимости ее разворачивать во всей красе.
Современный эволюционизм сумел прочертить почти понятный путь от 3-4 ростральных слившихся ганглиев первых беспозвоночных до неокортекса высших млекопитающих.
(Некоторые неясности этих процессов, в частности, принцип и механизм начальной цефализации позвоночных, — я постараюсь объяснить чуть позже, когда в этом возникнет настоятельная необходимость при рассмотрении этапности развития разума.)
А сейчас мы, напоминаю, рассматриваем лишь возможную связь ствола мозга и сознания.
Ergo.
Есть запущенный взаимодействием законов природы механизм ароморфоза и эволюции, пред лицом которого равно все живое и который вкладывает одинаковую страсть как в развитие Pavo cristatus (павлина), так и в развитие homo, аллигатора или микрохи- роптеры.
Механизм неостановим, цель его неведома.
Слова-игрушки из лексикона homo, типа «совершенство» или «венец творения», для него значат не больше, чем уханье совы или треск сверчковых подкрылков.
Никаких любимчиков у эволюции нет.
(Ad verbum, если уж и искать «любимчиков», то это точно будет не homo. Его характеризует полное отсутствие генетически закрепленных, чрезвычайных или просто сложных умений, которые являются если и не мандатом на выживание, то серьезным эволюционным бонусом.
Паук, к примеру, через свой геном получает закрепленные и безупречно передающиеся представления о сверхсложном инженерном действии — плетении паутины. Более того, он получает и физиологический аппарат, позволяющий претворить это умение в реальный инструмент выживания. Птицы — имеют бионавигационные возможности; змеи — инфракрасное видение; летучие мыши, киты, дельфины — эхолокацию; улитки, черви, моллюски — магнитную чувствительность; некоторые грибы, бактерии, светлячки, медузы и каракатицы — био- люминисценцию; бобры, кроты, ткачики, атласные шалашики, термиты — строительные навыки; лягушки, змеи, ящерицы, медведи, суслики, ежи — сознательную регуляцию обмена веществ до почти полного прекращения, амфибии — регенерацию конечностей et cetera.)
Понятие «совершенство» в свете эволюционной логики — абсолютная нелепость, не имеющая никакого отношения к вопросу и никак не характеризующая ситуацию.
Сложность аксессуаров и подручных структур, которые вынужден был разрастить вокруг себя ствол мозга homo, говорит не о «совершенстве» этого мозга, а лишь о своеобразии вида homo, который нуждается во множестве анатомических и физиологических атрибутов, без которых его выживание было невозможно.
А уж структурное и морфологическое богатство мозга стало следствием необходимости управления этими сложными атрибутами.
Возникает естественный вопрос: в чем заключаются отличия меж сознанием человека и других животных?
Сейчас некоторым условным различием является лишь номинированность сознаваемой действительности, способность давать ей имена, определения, «сшивать» все это в некие картины и использовать как сырье для мышления40.
Но эта особенность — явление недавнее, очень зыбкое, физиологически не закрепляющееся и крепко увязанное с искусственными процессами речи, мышления и интеллекта.
На самом же деле номинированность не является существенным, имеющим биологический «вес» отличием, это некие «gaudia privata» homo, никак не влияющие ни на сам процесс существования сознания, ни на его качество.
Puto, если сознание позднего (современного) homo и имеет эту малосущественную разницу с сознанием других животных, то у раннего homo не имело вообще никаких. (По крайней мере, нет никаких причин считать, что такие отличия существовали.)
Те стереотипы, что в свое время «надломили» У. Г. Пенфилда, разумеется, не позволяют ставить в один ряд сознание человека и сознание животных, хотя и нейрофизиология, и палеоантропология — не оставляют никаких сомнений по данному вопросу; никакой принципиальной разницы меж сознанием homo (в его естественном состоянии) и других животных не существует.
Чтобы они возникли — человеку было бы необходимо обзавестись некоей своей «личной» физиологией, принципиально отличающейся от всего, что известно в природе. (Не думаю, что это осуществимо или необходимо.)
Кажется логичным предполагать, что и мышление, и интеллект, какими бы поздними и искусственными образованиями они ни были, раздвинули и обогатили сознание, дали мозгу те «мощности», о которых не мог и мечтать ранний homo или другие животные.
Puto, что эти представления глубоко ошибочны.
Безусловно, мы имеем свидетельство того, что фрагменты сознания могут быть прономинированы, классифицированы и через это включены в «интеллектуальный оборот» в виде неких «видеофайлов». Но обращение к ним возможно только через их прямые номинации или номинативные «коды», которые теснейшим образом увязаны с мышлением, а соответственно, с речью.
Речевые (в данном случае внутреннеречевые) навыки дают возможность пользоваться сознанием, но никак не могут его «обогатить».
В известном смысле слова развитость коры может быть аналогизирована с «богатством» сознания, но и это тоже отчасти ошибочное представление.
Единственное, что прямо влияет на усугубление силы, яркости и многомерности естественного сознания — так это лишь расширение рецепторных возможностей.
Обладатель наиболее совершенной рецепторики — будет и обладателем наиболее яркого и рельефного сознания; возможности зрения, слуха, обоняния, тактильности, проприоцепции (и всех остальных «цепций») будут формировать «картину мира» с точностью прямо пропорциональной возможностям рецепторов.
В какой-то степени, конечно, на яркость и чистоту сознания может повлиять и развитость коры, но весьма опосредованно и не всегда благоприятно.
Разумеется, ассоциативные зоны коры берут на себя «дорисовку» реальности в том случае, если рецепторы несовершенны, повреждены или их возможности не могут быть реализованы по причине разнообразных внешних условий: темноты, скрытости одного запаха под другим, удаленности или недостижимости объекта тактилизации et cetera. Но эта «дорисовка» может быть как ошибочной, так и вовсе произвольной (неверной).
Puto, что порождаемые корой сложные и простые ассоциации, сравнительная нюансировка, любые «дорисовки» вообще играют какую-то существенную роль только при наличии развитого мышления, т.е. когда сознание «управляемо».
(Прекрасным примером «неуправляемого» сознания являются «сны».)
При «управляемости», когда наличие номинативного классификатора обеспечивает легкость, мгновенность и точность вызываемой ассоциации (или ее «обратность»), становится возможна генерация искусственного сознания, т.н. воображения.
К теме использования сознания в мышлении мы еще вернемся, а сейчас давайте обратимся к некоторым подробностям и непонятностям эмбриогенеза. Эти непонятности заодно помогут прояснить потенциалы мозга древнего человека41.
(Обращение к этим нюансам все равно неизбежно в данном исследовании, так как неизбежен вопрос о времени зарождения сознания у эмбриона.)
