Игры и люди - Роже Кайуа
* * *
Подобные взгляды, при всей их массовой распространенности, не могут не казаться странными. Необходимо объяснение, соразмерное их широте и устойчивости. Они занимают место в числе постоянно действующих механизмов того или иного общества. Как мы видели, современная социальная игра определяется спором между происхождением и заслугами, между победой, которую одерживает лучший, и счастьем, которым оделяется самый удачливый. Однако, несмотря на то что общество зиждется на провозглашаемом им всеобщем равенстве, лишь очень немногие его члены рождаются или попадают на первые места, которые очевидным образом не могут занимать все – разве что в порядке какой-то немыслимой очередности. Отсюда уловка, связанная с сопереживанием.
Рудиментарный, безобидный миметизм дает безвредную компенсацию покорному большинству, не имеющему ни надежды, ни твердого намерения попасть в слепящий его мир роскоши и славы. Mimicry здесь – диффузно-вырожденная. Лишенная маски, она приводит уже не к одержимости и гипнозу, а лишь к пустой мечтательности. Эта мечтательность зарождается в чарах темного кинозала или залитого светом стадиона, когда все взгляды прикованы к действиям лучезарного героя. Она подхватывается рекламой, прессой и радио. Она заставляет тысячи жертв завороженно отождествлять себя со своими любимыми идолами. Она заставляет их жить воображаемой пышно-насыщенной жизнью, обстановку и драматические события которой им описывают день ото дня. Хотя маску теперь носят лишь в редких случаях и она почти полностью вышла из употребления, бесконечно размытая mimicry служит опорой или же противовесом для новых норм, которыми управляется общество.
В то же время головокружение, лишенное своей былой власти, оказывает постоянное и мощное воздействие лишь в силу соответствующего ему искажения, то есть силой опьянения, вызываемого алкоголем или наркотиками. Подобно маскам и маскарадам, оно образует теперь всего лишь игру в собственном смысле слова, то есть деятельность упорядоченную, обособленную, отделенную от реальной жизни. Такие эпизодические роли, конечно, далеко не исчерпывают собой всей опасной мощи отныне усмиренных сил симуляции и транса. Поэтому они возникают вновь в лицемерно-извращенных формах, посреди мира, отбрасывающего их на периферию и, как правило, не признающего за ними никаких прав.
* * *
Пора делать выводы. В конечном счете, моей задачей было всего лишь показать, каким образом сочетаются между собой основные движущие силы игр. Отсюда вытекают результаты проведенного двойного анализа. С одной стороны, головокружение и симуляция, оба тяготеющие к отчуждению личности, обладают преимуществом в определенном типе общества, из которого все же не исключены состязание и удача. Просто состязание в нем не кодифицировано и занимает лишь небольшое институциональное место, если вообще его имеет, причем чаще всего оно имеет форму простого соревнования в силе или в престиже. К тому же сам этот престиж в большинстве случаев остается магическим по происхождению и фасцинирующим по природе: он достигается с помощью транса и спазмов, а обеспечивают его маска и мимика. Что же касается удачи, то она в таком обществе представляет собой не абстрактное выражение статистического коэффициента, но опять-таки тайный знак благоволения богов.
Напротив, регулярное состязание и приговор случая, которые оба предполагают точный расчет и размышления с целью справедливого распределения рисков и наград, образуют два взаимодополняющих принципа другого типа общества. Ими создается право, то есть точный, абстрактный, внутренне согласованный кодекс, а тем самым так глубоко меняются все нормы общественной жизни, что римское изречение «Ubi societas, ibi jus»[66], предполагающее безусловное соотношение между обществом и правом, как бы утверждает, что с этого переворота начинается и само общество. В подобном мире известны и экстаз и пантомима, но они здесь как бы понижены в звании. В обычное время они даже кажутся там вообще отмененными, отброшенными или же прирученными, как это показывают множество их проявлений – обильных по количеству, но при этом второстепенных и безобидных. Однако их захватывающая сила остается достаточно мощной, чтобы они могли в любой момент увлечь толпу в какое-нибудь чудовищное неистовство. История дает тому достаточно поразительных и страшных примеров, начиная с крестовых походов детей в средние века и вплоть до искусно оркестрированного головокружения нюрнбергских съездов во времена «третьего рейха»; а в промежутке между ними – многочисленные эпидемии скакунов и плясунов, конвульсионеров и флагеллантов, мюнстерских анабаптистов XVI века, так называемая Ghost-DanseReligion[67] у индейцев сиу конца XIX века, еще не приспособившихся как следует к новому стилю жизни, или религиозное «пробуждение» в Уэльсе в 1904–1905 годах, и еще множество других мгновенных, неудержимых поветрий, порой разрушительных, противоречащих фундаментальным нормам тех цивилизаций, где они происходят[68]. Недавний и характерный, хоть и сравнительно малый по масштабу пример явили собой проявления насилия, которому предавались подростки в Стокгольме на Новый 1957 год, – не поддающийся пониманию взрыв разрушительного, бессмысленного и упрямого безумия[69].
Подобные эксцессы, или же приступы, больше не могут ни стать правилом, ни казаться временем и знаком особой милости, ожидаемым и почитаемым взрывом божественной силы. Ныне одержимость и подражание приводят лишь к необъяснимому помутнению рассудка – преходящему и ужасающему, как война, которую мне уже доводилось описывать как эквивалент первобытного празднества. Буйнопомешанного больше не считают смятенным выразителем вселившегося в него бога. Мы больше не воображаем, будто он пророчествует и обладает властью исцелять. Общество согласно в том, что власть должна отправляться спокойно и обдуманно, а не в неистовом увлечении. Для этого пришлось обуздать как безумие, так и празднество – любой чарующий хаос, рожденный бредовым умом или же кипением толпы. Такой ценой смог родиться и вырасти Город, а люди – перейти от иллюзорно-магической власти над миром, внезапно возникающей, целостной и тщетной, к медленному, зато действенному покорению природных энергий с помощью техники.
Проблема еще далеко не решена. Нам по-прежнему неизвестно, благодаря какому ряду счастливых и бесповоротных решений некоторые редкие культуры смогли пройти в самые узкие врата, выиграть самое невероятное пари – то, что вводит в историю, делает возможными бесконечные притязания, а авторитет прошлого перестает быть чисто парализующей силой и превращается в силу обновления и в предпосылку прогресса, из наваждения становится наследием.
Общество, сумевшее выполнить такой обет, вырывается из беспамятного и безбудущного времени, от которого оно ожидало лишь циклического, леденящего страхом возвращения Масок-Творцов, которым оно само подражало через определенные промежутки времени в смятенном отказе от сознания. Оно вступает в иное, более дерзкое и продуктивное движение, которое носит линейный характер, которое не возвращается периодически к одному и тому же порогу, которое испытует и исследует, которое не имеет конца и которое есть не что иное, как путь цивилизации.
Конечно, неразумно было бы заключить, что для такой попытки было
