Игры и люди - Роже Кайуа
Возможно, последней попыткой политического господства с помощью маски было правление Хакима аль-Моканны, Потаенного Пророка из Хорасана, который в VIII веке в течение нескольких лет, с 160 по 163 год хиджры, побеждал войска халифа. Он носил на лице зеленое покрывало или, по другим сведениям, завел себе золотую маску и никогда ее не снимал. Он объявлял себя Богом и скрывал свое лицо якобы потому, что ни один смертный не может узреть его, не ослепнув. Однако все дело в том, что его притязания резко оспаривались противниками. Летописцы – правда, все они были историками халифа – писали, что он делал так потому, что был лыс, одноглаз и отвратительно безобразен. Ученики стали требовать от него доказательств, что он говорит правду, и пожелали видеть его лицо. Он показал его им. Некоторые действительно обожглись, а остальных это убедило. Однако официальная история объясняет это чудо, открывая (или придумывая) примененную в нем хитрость. Вот как рассказывается этот эпизод в одном из древнейших источников – «Топографическом и историческом описании Бухары» АбуБака Мохаммада ибн Джафара Наршахи, законченном в 332 году[53]: «Пятьдесят тысяч воинов Моканны собрались у ворот замка и с поклонами начали просить, чтобы он вышел к ним. Но они не получили никакого ответа. Они стали настаивать и умолять, говоря, что не сдвинутся с места, пока не увидят лица своего Бога. У Моканны был слуга по имени Хаджеб. Он сказал ему: "Ступай и скажи моим созданиям: Моисей просил меня показать ему мое лицо; но я не согласился явиться ему, ибо он не смог бы вынести моего вида, – и если кто меня узрит, он тут же умрет". Однако воины снова стали умолять. Тогда Моканна сказал им: "Приходите же в такой-то день, и я покажу вам лицо свое".
Между тем женщинам, которые находились с ним в замке (было их числом сто, в большинстве крестьянских дочерей из Согда, Кеша и Накшаба, и он держал их у себя в замке, и рядом с ним там не было никого, кроме этих ста женщин и особого слуги по имени Хаджеб), он велел взять каждой зеркало и выйти на крышу замка. [Он научил их, как] держать зеркало, стоя лицом друг к другу и чтобы зеркала были тоже обращены друг к другу – и все это в момент, когда солнечные лучи бьют [особенно ярко]… И вот воины собрались. Когда солнце отразилось в зеркалах, то в результате этого отражения все окрестности того места оказались затоплены светом. И тогда он сказал слуге: "Скажи моим созданиям – вот Бог ваш является вам. Взирайте на него! Взирайте на него!" Видя, как все вокруг затоплено светом, люди испугались. И они поклонились ему».
Когда Хаким был побежден, он, подобно Эмпедоклу, хотел исчезнуть бесследно, чтобы думали, будто он вознесся на небо. Он отравил своих сто женщин, отрубил голову слуге и бросился нагишом в яму с негашеной известью (или в котел с ртутью, или в чан с серной кислотой, или в печь, где плавилась медь, или смола, или сахар). Здесь летописцы также разоблачают его хитрость. Царство маски хоть и остается действенным (сторонники Хакима поверили, что он не умер, а превратился в божество, и в Хорасан еще долго не возвращался мир), но все же оказывается теперь царством обмана и фокусничества. Оно уже побеждено.
* * *
В самом деле, царство mimicry и іlinх'а как двух признанных, чтимых, господствующих культурных традиций оказывается обречено с того момента, когда человеческий дух приходит к концепции Космоса, то есть упорядоченного и устойчивого мироздания, без всяких чудес и метаморфоз. Такое мироздание предстает как область регулярности, необходимости, меры – одним словом, как область чисел. В Греции этот переворот заметен даже в очень частных моментах. Так, первые пифагорейцы еще пользовались конкретными числами. Они мыслили их обладающими формой и очертаниями. Одни числа были треугольными, другие квадратными, третьи продолговатыми; то есть их можно было изобразить треугольниками, квадратами и прямоугольниками. Вероятно, они были сходны с группами точек на гранях игральных костей и домино, а не с цифрами – знаками, не имеющими иного значения, кроме себя самих. Кроме того, они образовывали последовательности, отношения в которых управлялись тремя главными музыкальными аккордами. Наконец, они были наделены различными свойствами, соответствуя браку (число 3), справедливости (число 4), удачному случаю (число 7) или какому-то иному понятию либо основанию, в силу традиционной или же произвольной связи. Однако очень скоро из этого частично качественного счисления, обращающего внимание на особые свойства некоторых привилегированных прогрессий, выделился абстрактный числовой ряд, исключающий всякую арифмософию, требующий чистого расчета и тем самым способный служить орудием науки[54].
Число и мера, распространяемый ими дух точности несовместимы со спазмами и пароксизмами экстаза и маскарада, зато делают возможным подъем agôn'a и alea как правил социальной игры. В то же самое время, когда Греция отходила от масочных обществ, заменяла неистовство древних празднеств спокойствиемторжественных процессий, устанавливала в Дельфийском храме строгий порядок даже для пророческого бреда, – она придавала институциональную значимость соревнованию по правилам и даже розыгрышу по жребию. Иначе говоря, благодаря организации великих игр (Олимпийских, Истмийских, Пифийских и Немейских), а порой и благодаря способу, каким выбирались городские магистраты, agôn и вместе с ним alea получают в жизни общества то привилегированное место, которое в обществах хаотических занимает пара mimicry-ilinx.
На стадионных играх было изобретено и предложено (как пример для подражания) соперничество ограниченное, специализированное и упорядоченное правилами. Очищенное от всяких чувств личной ненависти и обиды, это состязание нового типа становится школой честности и благородства. Одновременно оно распространяет привычку к арбитражу и уважение к нему. Его цивилизующая роль подчеркивалась уже не раз. Действительно, торжественные игры возникают почти во всех великих цивилизациях. У ацтеков игры в мяч были ритуальными празднествами, на которых присутствовал царь
