Андрей Буровский - Человек третьего тысячелетия
И так везде. Даже американские города (по крайней мере старые, на Востоке – Бостон, Филадельфия, Вашингтон) – это всегда соединение двух городов в одном. В центре – ядро: Старый Город, и все остальное. Все остальное – это то, что выросло после 1945 года.
Сказанное касается вовсе не только городов. Если хорошо подумать, то получится – вся вообще культура прошедших веков; все, что было на Земле до 1945 года, постепенно превращается в музей.
Музейные вещи
Особенно это заметно на примере вещей, то есть самых обычных шкафов, шифоньеров, комодов, стульев, вилок, книг, произведений искусства. Современная мебель хуже? Нет… Она даже лучше – и потому что новее и прочнее, и потому, что лучше приспособлена к реалиям нашего времени.
Старую мебель хотят иметь не потому, что она лучше, а именно потому, что она – старая, историческая мебель. А уж сидеть в кресле, где покоилась еще попа твоего прадеда, стало просто классической формой снобизма.
В 1960-е годы, на волне массового переезда в новостройки, в Москве «выбрасывали» старую мебель в комиссионки. Иностранцы упоенно скупали: на Западе уже хотели стиля ретро, а в России еще шел романтизм «борьбы нового со старым».
Металлические ложки и вилки ничем не хуже серебряных. Столовое серебро превратилось в дефицит и астрономически возросло в цене. Опять – прелесть старины, не более того.
Книги времен Пушкина? Бронзовые статуэтки времен Льва Толстого? Акварельки, на которые мог смотреть Николай Гумилев? Все это называется одним и очень емким словом – антиквариат, причем стоимость антиквариата совершенно несоразмерна с художественной ценностью вещей.
Что, пластмассовые статуэтки чем-то хуже бронзовых? Может, они менее художественные? Вряд ли… Разве что материал дешевле.
Новые вещи не хуже старых; у них только один недостаток – они новые.
Не хуже даже и картины. Действительно, чем пейзаж, написанный в 1890 году, непременно лучше и художественнее, чем написанный в 1990-м?
Даже у художников, в профессиональной среде, ходит этот забавный миф: якобы старые мастера были так гениальны, что их работы невозможно воспроизвести, а сделать живописные шедевры более высокого качества не удастся уже никому.
Но и это очень сомнительно…
Известно очень много скверных, даже просто безобразных картин старых мастеров… Картин, которые столь же бездарны, как поэзия Хвостова или рассказы еще одного современника Пушкина, некого Булганина.
Недавно мне пытались впарить картину немецкого художника середины XIX века… Сцену охоты. Жирный охотник в шляпке с кокетливым пером торчал из-за цветущего розового куста, а олень ревел, выпуская пар изо рта посреди зеленеющей лужайки… Это была на редкость безобразная, чудовищно безвкусная картина. На другом творении Великого Старого Мастера в пруду около замка бултыхались грудастые русалки, а по аллеям брел и смотрел на масляно сверкавшую, как крышка от кастрюли, луну романтический рыцарь… бледность которого наводила на мысль о несварении желудка и шарлатанских пилюлях. Этой гадости тоже полтора века.
Но и эти картины стоят во много раз дороже, чем хорошие произведения одаренных, но современных мастеров!
Дело в том, что студенты художественных институтов часто учатся на копировании работ старых мастеров. Некоторые парни копируют даже трещинки на старом, провисевшем уже сотни лет холсте. Так вот – я лично был свидетелем по крайней мере двух случаев, когда Мастера и Эксперты не могли решить – где копия, а где подлинник работы. Не могли, да и все!
Но, конечно же, копия будет стоить в сотни раз меньше подлинника. Даже если никто не в силах отличить, которая из картин именно подлинник, а которая – копия.
Один из моих знакомых Мастеров и Экспертов по секрету сознался, что «подлинников» одной известной в мире картины существует по крайней мере три штуки, а другой – так даже четыре.
– Так который из «подлинников» настоящий?!
– А вот этого никто не знает.
Причем даже если когда-нибудь и выяснится, какая из трех или четырех картин – «настоящая», то все равно ведь будет совершенно непонятно – а чем остальные-то хуже?! Но, конечно же, стоимость этих остальных незамедлительно упадет.
Вот ведь что получается – никто и никакими силами не может доказать, что копия… ну, например, копия картины Караваджо «Девушка с лютней»… Или, допустим, копия картины Репина «Заседание Государственного совета», сделанная Васей Пупкиным, хуже подлинника Репина. Но…
– Но это же Репин!!! – закатывают глаза искусствоведы.
А когда глаза уже закачены, голоса задрожали – понятное дело, вопрос сразу выводится из сферы рационального, тут уже пошли голые эмоции. Теперь важна только цена, которую обладатель готов заплатить за счастье быть хозяином некого Эксклюзива… Того, что есть только у него, чего нет и не может быть ни у кого другого.
Потому что кроме этой ауры исключительности и особости – за что еще он платит сотни тысяч и миллионы долларов?
Почему возник дефицит старых вещей, понятно: людей, которые могут приобретать хорошие вещи, стало много. А самих таких вещей больше не делают, желающих приобрести настолько больше, что картина или статуэтка начали стоить миллионы в конвертируемой валюте.
Не выручает даже наличие сразу трех «подлинников».
Труднее объяснить – почему все так кинулись именно на старинные вещи? Если хотят «просто» хороших, почему не приобретают хорошие, но новые?
Наверное потому, что слишком многим хочется хоть как-то приобщиться к этому мировому музею: к образцам старинной культуры.
Сотни и тысячи лет владеть картинами, гравюрами и бронзовыми статуэтками, читать книги и сидеть в креслах с резными ручками могло только меньшинство населения Земли. Исчезающее меньшинство, считанные проценты населения.
Теперь таких людей – большинство. И самые богатые из нас пытаются изо всех сил приобщиться к этим считанным процентам старой, исторической элиты… К тем, кто был богат и образован, кто приобщался к красивым вещам еще тогда, до неслыханного роста общественного богатства последних десятилетий.
Когда предки покупателя еще пахали землю деревянной сохой.
Музейные отношения
Точно так же и отношения людей. То, что мы называем дружбой, любовью, семьей, отношениями детей и родителей, сегодня совсем не похоже на то, что называли этими словами предки.
Слишком часто нас пытаются уверить, что «новые» отношения чем-то хуже «старых» – как бы неполноценны. Якобы в XVIII и в XIX веках существовало особое, очень рыцарское отношение к женщине, семьи были прочные, дети слушались папу и маму, мамы и папы нежно любили детишек… Не то что современные матери-кукушки и папы – беглые алиментщики.
Эти представления – такой полный абсурд, что даже возразить бывает трудно.
Романтическое отношение к женщине?!
Но вот Наталья Гончарова, первая красавица Москвы, которую никто не брал замуж – бесприданница! Женихи охотно танцевали с Наташей и говорили ей комплименты, но жениться… За «жениться» полагается приданое.
Историй про «крепкие семьи» в старину можно рассказать столько, что и бумага не выдержит. Вот хотя бы одна, и тоже произошедшая в роду Пушкиных…
Один из братьев деда Пушкина по матери, Абрам Ганнибал, хотел развестись со своей второй женой, гречанкой Евдокией. О первой жене Абрама, кстати, вообще ничего не известно. Известно, что Евдокия была вторая и что от нее была дочь Поликсена.
Абрам хотел развестись: считал, что жена ему неверна и вообще его не любит, семья не складывается. Но если развестись по своей инициативе, если Абрам будет «виноват» – церковь ему запретит жениться снова.
Тогда Абрам стал действовать как истинный сын эпохи Петра: вделал два кольца в стены спальной; Евдокию приковывали за руки к кольцам, и двое денщиков по очереди пороли ее прутьями, пока не подпишет документ: признание, что она мужу неверна и хотела его отравить.
Евдокия продержалась несколько недель: ведь для нее подписать такой документ – и все, никогда никакого нового брака у нее не будет, а вполне возможны суд и каторга. Отравление мужа – достаточно тяжелое уголовное преступление. Но в конце концов женщина не выдержала, подписала!
Что характерно для нравов времени – многие знали, каким способом Абрам получил этот документик, но ничего не имели против. Счастливого нового жениха даже поздравляли с удачным решением семейной проблемы.
Развели супругов, признав виновной Евдокию; ее отправили в Тихвинский монастырь. Могли и в тюрьму, но Абрам очень просил, чтобы с его бывшей женой не обращались очень уж сурово, не судили по всей строгости закона. Он ведь по-христиански простил попытки жены его отравить; жить с ней он уже не может, но просит – пусть ее не судят по уголовному делу.
