Мы – животные: новая история человечества - Мелани Челленджер
Одним из первых философов, обративших внимание на идею дегуманизации (обесчеловечивания), был Кант. У Канта речь шла о том, чтобы рассматривать кого-то как средство, а не как личность с присущей ей ценностью. С тех пор значительное внимание этой широко распространенной черте человеческого поведения уделяли немногие, но философ Дэвид Ливингстон-Смит возродил обсуждение этого явления. В своей книге «Меньше, чем человек» он цитирует Моргана Годвина, американского священника, который в 1708 году писал об африканских рабах как о «созданиях, лишенных души, которых нужно поместить в один ряд с неразумными животными и относиться к ним соответственно». В своем наиболее крайнем проявлении такой вид зверской дегуманизации не только снижает эмпатию, но и активно призывает к насилию. Целые группы людей могут быть лишены разума так, что, когда прозвучат призывы к насилию, их могут убить. В 1993 году в эфире «Свободного радио и телевидения тысячи холмов» прозвучала фраза «Вы должны истреблять тутси[47], они – тараканы». Затем последовал геноцид в Руанде. Двадцать лет спустя Жолт Байер сказал о цыганах в Венгрии: «Эти ромы – животные, и ведут они себя как животные… Эти животные не должны существовать».
Ливингтон-Смит считает, что эта проблема берет начало в идее о сущности, об основополагающем и невидимом свойстве, которое присуще определенным видам живых организмов. Он уверен, что люди мыслят категориями сущности интуитивно. Таким образом, считает он, настоящая дегуманизация не только отрицает человечность, но и присваивает другому созданию нечеловеческую сущность. Этот механизм может включать в себя замещение человеческой сути той, что свойственна опасным или неприятным для нас организмам, например крысе или вирусу. И это может происходить внутри тела. Все, что регулируется окситоцином, может привести нас в более расслабленное и открытое состояние, в котором мы начинаем объединяться. Но все может быть и по-другому. Мы можем обманом заставить наш организм делать вещи, против которых в других обстоятельствах нас предостерег бы наш разум. Обсуждая левосторонний терроризм в Италии, Донателла делла Порта отметила, что эта идеология «предлагала различные способы снижения психологической ценности участия в террористических организациях» за счет дегуманизации политических противников, которые часто изображались как «свиньи» и «инструменты капиталистической системы» и поэтому заслуживали самых жестких, самых жестоких наказаний.
Нюансы наших взглядов на кого-то или что-то другое предполагают, что ментальные образы и значение, которое мы им придаем, могут быть невероятно важным инструментом. В большинстве обществ люди из низших слоев считают, что в других группах личности обладают чуть меньшим количеством признаков человеческой уникальности, чем в их собственной. «Как правило, – отмечает американский социолог Уильям Саммер в своей книге «Народные обычаи», – обнаруживается, что коренные жители зовут людьми лишь себя. Другие же являются чем-то иным. Слово “дойч” переводится как “человек”. Племя масаев называется “хадзабе”[48], или “я – это личность”. Слово “инуит”[49] приблизительно переводится как “люди”».
Внутри коалиции мы начинаем считать наше мировоззрение интеллектуально богаче. Но вследствие этого мы также можем считать тех, у кого иное мировоззрение, обладающими меньшим разумом, чем у нас. В 2019 году невролог Паскаль Моленбергс провел исследование, где сканирование с помощью функциональной магнитно-резонансной томографии показало значительную разницу в том, как люди из одной группы реагируют на слова, лица и действия членов своей группы и на людей из другой группы. Следовательно, нам намного проще понимать тех, кто принадлежит к нашей группе. С другой стороны, мы меньше думаем о мышлении тех, кто находится за пределами группы. В исследовании, проведенном психологом Джонатаном Леви с израильскими и палестинскими подростками, воспитанными в атмосфере давних разногласий, обе стороны отключали автоматическую реакцию мозга на боль тех, кто находился по другую сторону.
Эксперименты Жака-Филиппа Лейнса показали, что люди считают первичные эмоции (например, страх или счастье) более примитивными и звероподобными, а такие вторичные эмоции, как вина или стыд, более уникальными, присущими людям. Эти вторичные эмоции считаются более сложными признаками работы мозга. Во время этих экспериментов люди систематически замечали больше вторичных эмоций – позитивных или негативных – среди тех, кто был в их группе. Похоже, что все культуры и этнические группы поступают так же. В Америке темнокожие люди и латиноамериканцы в публичных дискуссиях выглядели более бесчеловечно. Но после урагана Катрина темнокожие и латиноамериканские участники исследования приписывали намного меньше негативных вторичных эмоций белым жертвам этих событий. Другими словами, они заключали, что белые жертвы страдали меньше, вне зависимости от того, какие травмы они получили на самом деле. Это, в свою очередь, повлияло на их склонность к волонтерской работе или желание добровольно помогать белым жертвам.
Работы Сьюзен Фиске и Ласаны Т. Харрис показали, что люди пользуются ментальными ярлыками, влияющими на то, в какой степени они считают человека достойным уважительного обращения. Это подкреплялось нейровизуализацией. Люди считали, что наркоманы и бездомные находятся настолько низко по разработанной Фиске шкале, что обладают лишь общими человеческими чертами. При разглядывании этих людей не задействовалась медиальная префронтальная кора – важнейшая для социального познания часть мозга. Одновременно при рассматривании тех, кто, как считалось, обладает меньшим количеством позитивных человеческих качеств или не обладает ими вовсе, активизировались области мозга, связанные с отвращением, – островковая доля и амигдала[50]. Таким образом, уязвимые слои населения могут попасть в замкнутый круг, когда они больше всего нуждаются в поддержке и заботе, в то время как окружающие считают их наименее достойными таковых.
Будучи склонными к самоанализу приматами, мы являемся, по словам писателя Йэна М. Бэнкса, «небольшой частью Вселенной, раздумывающей над собой». То, что эти мысли несовершенны, а иногда и иррациональны, – не отрицательная сторона нашей логики, а в первую очередь условие того, что в нас есть индивидуальность. Когда существует образ себя, который связан с воспоминаниями о прошлом и представлениями о будущем, разум становится той вещью, с которой можно играть. Понимание, принижение или отрицание чужого опыта – важная составляющая нашего поведения по отношению к другим людям.
Когда мы задумаемся о том, что наша социальная психология подарила нам возможность одновременно выявлять и отрицать чужой разум и чувства, мы сможем приблизиться к пониманию, почему размышление о разуме как о душе вызывает намного больше тревоги, чем сама изначальная идея души. Не так уж и сложно представить, что, изобретая мифы о человеческой уникальности, ранние общества могли невольно породить метафоры, которыми глубинные эгоистичные стороны нашей психологии могли воспользоваться. Быть человеком означает обладать превосходящими других качествами ума. Уникальность
