Умершие в мире живых. Европейские исследования - Коллектив авторов
Эти мемориалы, как в честь девушки с фотоаппаратом, так и в честь других людей, воплощают, по замыслу основателя музея, «судьбы жителей города». Разложенные в витринах личные вещи дают представление об их привычках, мечтах, роде занятий: учительница, тренер по биатлону, редактор газеты, стюардесса. Это личные вещи, принадлежавшие когда-то конкретным людям, но отчужденные способом презентации. Хотя именно использование в стенах крематория, где еще сохраняется связь с умершими, глядящими с находящихся рядом фотографий, превращает эти вещи в эмоциональные триггеры. Увидев их однажды, я, как и мои респонденты, постоянно возвращаюсь к ним в мыслях. Здесь рассказывается история одной жизни, и в то же время конструируется некий собирательный образ типичного горожанина, обычного человека из соседней квартиры. С этим образом легко идентифицировать себя:
Люди, которые приходят в крематорий, видят, что многие из тех, кто уже не с нами, остался жив в памяти родных и близких. И они типичные. Вот в чем их плюс. В них можно узнать себя. Поэтому они трогают очень сильно (ПМ2 Данилко Е. С.: 02).
Память, ставшая публичной, музеефицировала эти персональные мемориалы, обезличила тех, в честь кого они были воздвигнуты, превратив умерших людей в типажи. Мои настойчивые расспросы о них вызывают непонимание:
Да неважно, кто это! Неважно, кто эта девушка! Просто личность. Человек. Она жила здесь, и здесь осталась (ПМ2 Данилко Е. С.: 02).
В то же время превращение в образ/знак, как это ни парадоксально, не отдалило, а приблизило абстрактных «горожан» к каждому из посетителей с их размышлениями о конечности жизни, наделив эти маленькие мемориалы необычайной силой эмоционального воздействия:
Когда я в первый раз увидел эту девушку, у меня родились стихи: «Милая девочка, улыбка с фотографии. Холодная плита. Две даты эпитафии» (ПМ2 Данилко Е. С.: 02).
Процесс народной мемориализации, как уже было сказано, начавшийся спонтанно или полуспонтанно, довольно быстро институализировался, организовался и окончательно превратился в музейный проект. В залах появились тематические экспозиции, посвященные известным людям города. Инициатива их создания (например, в случае экспозиции памяти новосибирского дирижера Арнольда Каца) окончательно перешла от родственников к музею. В дальнейшем предполагается создание подобной мини-выставки в честь балерины Любови Горшуновой и других знаменитостей. Эти мемориалы-экспозиции, фиксирующие персональные вклады в историю и культуру города, могут вызывать у посетителей чувство гордости, причастности к чему-то важному («Да, у нас тут много великих людей в Новосибирске»), но не ассоциируются с их собственными жизненными стратегиями.
Проект увековечивания памяти горожан продолжают инсталляции, презентующие срезы жизни советской эпохи через узнаваемые персонажи – пионер, рабочий, представитель интеллигенции. Сотрудники музея также называют их мемориалами. Эти витрины апеллируют к чувству ностальгии по позднему советскому прошлому, ставшему в последние годы одним из заметных трендов в России (Абрамов 2019: 276). Здесь также показаны некие типажи, но хронологическая и культурная дистанция, разделяющая сегодняшних посетителей и предметы/фотографии на витринах, не способствует полному отождествлению с ними. Для старшего поколения это часть эпохи, которую они пережили, для молодого – музеефицированное прошлое (см. илл. 9).
Таким образом, описанные «мемориалы» Музея смерти как места, актуализирующие и сохраняющие память, объединяются музейной, витринной, экспозиционной формой, но генерируют разное восприятие, заставляя то обратиться к некоему общему историческому прошлому, которое мы как потомки должны помнить, то ощутить любопытство при виде какого-то экспоната, то предаться воспоминаниям о «своих умерших», почувствовать горечь утраты близких людей и задуматься о бренности собственной жизни.
Посещение крематория не является обязательной частью визита в музей, это возможно либо в праздничные дни, либо по специальной предварительной записи, но мои респонденты говорят о не покидающем их ощущении его близости. Вся территория Парка памяти воспринимается ими как «пространство мортального», пребывание в котором непроизвольно сопровождается символическим общением с умершими, прежде всего через воспоминания. Здесь будет уместно рассказать о своеобразной мемориальной практике, связывающей музей и крематорий и сконструированной их сотрудниками. Мне удалось наблюдать ее во время акции «Ночь музеев» в 2019 г., которую, кстати, посетили около шести тысяч человек. Всем желающим предлагалось написать на специально разложенных для них карточках анонимные послания к умершим; уже к середине праздника все карточки были заполнены (см. илл. 10).
Содержание и форма этих записок оказались для меня совершенно неожиданными. В одних кто-то запоздало просил у покойных близких прощения («Папа, прости, что мы так и не стали близкими»), в других – рассказывал, как он скучает («Без тебя город такой пустой»), в третьих – сообщал семейные новости («Мама, у нас родилась Оля»). Предельно искренние и трогательные, эти записки казались чем-то совершенно инородным в царящей вокруг карнавальной атмосфере музейного праздника. Вместе с тем, как и в ситуации с настоящими вещами на фоне муляжей, этот проект обнаружил нечто скрытое от посторонних, глубоко интимную мотивацию пришедших сюда людей: их одиночество и отчаянную потребность в пространстве для разговора с умершими. На мой взгляд, это во многом объясняет удивительную популярность Музея смерти (Данилко 2019: 110). Замечу, что первоначально идея с посланиями реализовывалась в крематории в виде так называемого свитка памяти. Свиток представляет собой закрепленный на стене рулон плотной белой бумаги. Оставленные на нем записи впоследствии, как было сказано на экскурсии, включаются в «электронный журнал будущего» и сохраняются, приобретая форму коллективного мемориального произведения – постоянно пополняющегося фонда памяти об ушедших. Подобные партиципаторные проекты (Саймон 2017: 48) способствуют персонализации музейного содержания, вовлекая посетителей в процесс совместного создания некоего объекта, и формируют основание для регулярных встреч.
Таким образом, Музей смерти можно охарактеризовать как сложно структурированное пространство, где сосуществуют множество канонов мемориализации. Расположение музея на территории кладбища, эстетическое и концептуальное решение экспозиций, отказ от очевидных последовательностей в презентации материала, постоянная игра с концептами игры и достоверности, подлинного и искусственного предоставляют посетителям как множество моделей интерпретации увиденного (когда прошлое включено в контекст настоящего и будущего), так и переживаний аффекта.
Идея равенства всех перед лицом смерти лишает музейные репрезентации прошлого, включенные в публичный дискурс исторической памяти, идеологической остроты и однозначности восприятия. Музей активно включает локальное в более широкое пространственно-временное поле, вовлекает своих гостей в интерактивные проекты и создание коллективных историй, оперирует рациональными знаниями (информацией), но апеллирует к эмоциям. В процессе превращения персоналий в типажи музей в одних случаях обостряет переживания посетителей, как бы рассказывая им их личную историю, в других – создает обобщенный образ ушедшей эпохи, подернутой ностальгической дымкой. Все это формирует широкий ассортимент индивидуальных и коллективных мемориальных практик.
Если попробовать поместить результаты исследования Музея смерти в более широкий контекст,
