Франс де Вааль - Истоки морали: В поисках человеческого у приматов

В конце концов у Дарвина появилась отчаянная потребность в том, чтобы кто-нибудь защитил его от этого публичного защитника. И он обрел его в лице первоклассного натуралиста Петра Кропоткина. Если Гексли вырос в городе и почти не сталкивался с животными, выживавшими после схваток с себе подобными, то Кропоткин объездил всю Сибирь и знал, как редко встречи животных проходят в том гладиаторском стиле, на чем так настаивал Гексли, считавший, что в природе идет «непрерывная борьба без правил». Кропоткин, безусловно, замечал частые случаи сотрудничества между членами одного вида. Животные могут жаться друг к другу, спасаясь от холода, или все вместе противостоять хищникам — как это делают дикие лошади при встрече с волками; то и другое принципиально важно для выживания. В книге «Взаимопомощь как фактор эволюции», вышедшей в 1902 г., Кропоткин особенно подчеркивал эти темы; по существу, вся книга была направлена против «неверных» (таких как Гексли), исказивших учение Дарвина. Правда, Кропоткин немного перегибал палку в противоположном направлении; он тщательно собирал все примеры сотрудничества у животных и пытался обосновать ими свои политические взгляды. Тем не менее он совершенно справедливо протестовал против картины природы, которую рисовал Гексли и которая в самом деле имела мало отношения к реальности.

Для меня самым сложным здесь является вопрос выхода из тупика, в который сам себя загнал Гексли. Если говорить о Боге нельзя и эволюция тоже не дает ответа, то где искать объяснение человеческой морали? Исключая из объяснений и религию, и биологию, мы оставляем там только большую черную дыру. Но самое поразительное даже не это; представьте себе: биологи, как плохие водители, умудрились столетие спустя вновь завезти нас в тот же глухой тупик.

В Австралии, говорят, местные жители нередко обнаруживают в собственном унитазе приличных размеров лягушку. Можно, конечно, попытаться выгнать ее, но лягушка, как правило, при первой же возможности возвращается на любимое место. Периодические цунами, создаваемые человеком, она спокойно пережидает, закрепившись на стенке при помощи присосок на лапах. Судя по всему, этим лягушкам совсем не мешают проносящиеся мимо отходы жизнедеятельности.

Но мне-то мешают! Последние три десятилетия прошлого века я чувствовал себя настоящей туалетной лягушкой. Мне приходилось отчаянно сопротивляться всякий раз, когда из печати выходила очередная книга о природе человека, не важно, кем сочиненная — биологом ли, антропологом или журналистом, пишущим на темы науки. Большинство авторов защищало идеи, совершенно чуждые моим представлениям о природе нашего биологического вида. Возможно только два варианта отношения к человеку: можно считать, что он изначально хорош, но способен и на зло, а можно наоборот — что он изначально плох, но способен и на добро. Я принадлежу к первому лагерю, однако литература в тот период подчеркивала лишь негативную сторону человеческой природы. Авторы считали нужным даже положительные черты описывать так, что они начинали казаться спорными. Животные и люди любят своих близких? Отлично, назовем это «непотизмом»[28*]. Шимпанзе позволяют друзьям есть из своих рук? Скажем, что такие друзья «приворовывают» или «попрошайничают». Везде, куда ни глянь, полно было недоверия к доброте. Приведу характерное утверждение, которое раз за разом цитировалось в подобной литературе:

«Если отбросить сантименты, придется признать, что наше видение общества не смягчается даже намеком на подлинную доброжелательность. То, что на первый взгляд кажется сотрудничеством, при внимательном рассмотрении оказывается чем-то средним между приспособленчеством и эксплуатацией… При наличии реальной возможности действовать в своих интересах ничто, кроме выгоды, не остановит [человека] и не помешает ему проявить жестокость, искалечить и убить — брата, супруга, родителя или собственного ребенка. Отмой „альтруиста“— получишь „лицемера“».

Для американского биолога Майкла Гизелина любой альтруист — всего лишь ханжа; этот ученый так прославился своими работами по изучению морских слизней, что одно из вырабатываемых этим животным защитных веществ (гизелинин) было названо в его честь. Но приведенное высказывание относилось вовсе не к слизням, а к людям. Оно задало тон множеству более поздних рассуждений, а два десятилетия спустя отразилось эхом в книге представителя научной журналистики Роберта Райта «Моральное животное» (The Moral Animal): «…Претензия на самоотверженность примерно так же свойственна человеческой природе, как и ее частое отсутствие». Можно еще упомянуть американского биолога-эволюциониста Джорджа Уильямса, занявшего, возможно, самую крайнюю позицию. Предлагая порочную оценку «убожества» природы, он счел, что назвать природу «аморальной» или «безразличной к морали», как с разумной осторожностью выразился бы Гексли, недостаточно. Он предпочел обвинить природу в «вопиющей безнравственности», став таким образом первым и, хочется надеяться, последним биологом, который приписал эволюционному процессу нравственную характеристику[29].

Как правило, аргументы сторонников такого подхода звучат примерно так: 1) естественный отбор — это эгоистичный отвратительный процесс; 2) он автоматически формирует эгоистичные мерзкие существа и 3) только романтики с венками на головах способны думать иначе. Подразумевалось, очевидно, что сам Дарвин тоже признавал отсутствие нравственности в царстве природы — как будто он позволил бы себе застрять в том тупике, в который угодил Гексли. Нет, Дарвин для этого был слишком умен, как я объясню чуть ниже; однако высот абсурда достиг Ричард Докинз в тот момент, когда откровенно отрекся от Дарвина; в 1997 г. он заявил в одном из интервью, что «в политической и общественной жизни мы имеем право совершенно отказаться от дарвинизма»[30].

Я не хочу приводить еще более дурно пахнущие цитаты. Единственным из ученых, кому удалось пройти путь до конца и сделать логический вывод, — даже если я полностью с ним не согласен, — оказался Френсис Коллинз [31*], глава крупнейшего американского федерального исследовательского учреждения — Национального института здоровья. Прочитав все те книги, в которых эволюция морали ставится под сомнение, и убедившись в том, что человечество, несмотря ни на что, обладает определенной нравственностью, Коллинз не нашел никакого иного выхода, кроме апелляции к сверхъестественным силам: «Нравственный закон для меня — самый явный и убедительный признак существования Бога».

Естественно, уважаемый генетик сразу же превратился в посмешище для зарождавшегося в тот момент атеистического движения. Кое-кто заявил, что Коллинз пачкает науку верой, а Докинз со свойственной ему снисходительностью объявил его «туповатым парнем». Оставим в стороне более серьезную проблему, которая состоит в том, что биологи, основательно запутав вопрос о нравственности, оставили широко открытой дверь для всевозможных альтернативных мнений. Этого случая вполне можно было бы избежать, если бы Коллинзу довелось познакомиться с более содержательной литературой по эволюции, берущей начало от дарвиновского «Происхождения человека». Читая эту книгу, понимаешь, что нет абсолютно никакой необходимости жертвовать своими убеждениями. Дарвин без особых трудностей совместил нравственность и эволюционный процесс, признавая при этом врожденную склонность человека к добру. Интереснее всего, с моей точки зрения, то, что он видел эмоциональную связь человека с другими животными. Если для Гексли животные были безмозглыми автоматами, то Дарвин написал целую книгу об их эмоциях, включая и способность к сопереживанию. В запомнившемся мне примере из этой книги рассказывается про одного пса, который никогда не проходил мимо корзинки с больным приятелем, котом, не остановившись и не лизнув страдальца несколько раз. В таком поведении Дарвин видел явное свидетельство эмоциональной привязанности. В последней записке, адресованной Гексли и написанной незадолго до смерти, Дарвин не удержался от мягкого шутливого укола в адрес картезианских наклонностей[32*] друга и намекнул, что если животные — простые механизмы, то и человек — тоже машина: «Молю Бога, чтобы в мире было побольше таких автоматов, как Вы».

Труды Дарвина во многом идут вразрез с «теорией лоска». Он рассуждает, к примеру, что мораль вырастает непосредственно из социальных инстинктов животных, и замечает, что «было бы абсурдно говорить об этих инстинктах как производных эгоизма». Дарвин видел потенциал подлинного альтруизма, по крайней мере на психологическом уровне. Подобно большинству биологов, он резко разграничивал процесс естественного отбора, в котором и правда нет ничего привлекательного, и множество его результатов, охватывающих широкий спектр явлений. Он никогда не соглашался с тем, что неприятный процесс по определению приводит к неприятным результатам. Подобное утверждение я окрестил «Бетховенская ошибка», потому что думать так — все равно что оценивать музыку Людвига ван Бетховена на основании того, как и где она была написана. Не секрет, что венская квартира маэстро представляла собой отвратительный, неприятно пахнущий свинарник, полный мусора и неопорожненных ночных горшков. Но, разумеется, никому не придет в голову оценивать музыку Бетховена по состоянию его квартиры. Точно так же, хотя генетическая эволюция движется через смерть и разрушение, порождаемые ею чудеса не теряют от этого своего великолепия.