Алессандро Надзари - MCM
Члены отряда вышли на открытое пространство — под звёздный сад ночного неба, и то протянуло им ветви свои, дабы закрепили они карабины на себе и орудиях труда своего, и взмыли к нему — прямо к шлюзу норовившего бежать от рассвета «офанима» с матово-чёрным покрытием оболочки, чем-то напоминавшим материал и текстуру ширм. Михаил и капитан судна отдали друг другу честь — больше в знак успешного выполнения миссии, чем в смысле ритуальных обязанностей. Унтер-офицеры принялись втаскивать и закреплять оборудование, а отряд дал себе вольность в одежде: снимал перчатки и маски, расстёгивал пряжки на воротниках.
То же самое попытался сделать и Михаил, но вместо облегчения почувствовал жар от трения. Посмотрев на руки, увидел, что они покраснели. Вроде бы, загорать ему было негде и некогда, и химикаты он на себя совершенно точно не проливал: как он умудрился заработать эритему? Тут же подкатил и приступ тошноты, но списать это на виражи, закладываемые рулевым, было невозможно — тот управлял чрезвычайно умело. Ему срочно нужно было оказаться где-то не здесь — хотя бы мысленно.
До прибытия в д’Отёй было ещё достаточно минут, так что он поднялся с места, перешёл в кормовую часть и предался видам в одном из иллюминаторов. Там… Там был прилив, там бескрайнее море света накатывало мелкими волнами на гальку цинковых крыш, пуская барашков, встречаясь с дымоходами. Сменялась живность: забивалась в норы ночная и пробуждалась наиболее бойкая дневная; моменты их встреч колыхали мнимую плёнку воды, иной раз подкрашивая алым, гуще зари. Сперва оттенками прибрежной растительности, а затем и нежнейшими и теплейшими цветами распускались и наливались нектаром неугасимого пламени купола Сакре-Кёр, Дома Инвалидов и Пантеона, а за ними и остальных церквей и храмов. Трёхсотметровая башня уже купалась в лучах, уже принимала солнечную ванну, будто подпитывала и насыщала ими золотой свой наряд. В ранние утренние часы было в ней что-то от акантов и египетских пальм. Но не тех, которыми обмахивали фараонов, и не тех, что оживали от разлива Нила… Нет, больше — от тех, что веками украшают капители коринфского и египетского ордеров. Тех, что пережили своих создателей и были открыты заново. Тех, что переживают смыслы и значения, но едва ли меняются в функции, пускай, что и символической. Так поддерживай же, поддерживай городскую твердь, дабы та не опрокинулась в безбрежный океан космоса!
И только Павильон русских окраин свету Солнца предпочёл холодный свет звёзд, серебривших его металл, стекавшими каплями растворялся на нём. Дворец мегафункциональности и сверхпрактичности был подобен хвосту кометы и не находил себе места в Двадцати округах. Тощий трубами, он искал пищу, искал, что бы переработать, что бы переварить в топливо для автоматического движения механизмов подле него. Он искал конструкт deus ex machina[25] — в ком-то другом или в себе самом, — который готов был вознести, оторвать от приземлённой жизни, от необходимости мириться с топографией взамен на то, чтобы выпрыснуть соки в атмосферу, из них создать свою твердь и, прикрепившись к ней, избежать неминуемой деградации на почве, не понятой им и не понявшей его.
У Михаила закружилась голова, он закрыл глаза, сглотнул и готовился к посадке. Навстречу их судну поднималась стайка светлых «офанимов», начищенных, выдраенных и лоснившихся, а на восходе, казалось, и зардевшихся от неизбежно повышенного внимания к их персонам. Возможно, флотилию с насестов согнала подступающая громада «Александра ІІ Освободителя», также заходившего на посадку и по-царски занимавшего добрую половину ипподрома. Михаил почувствовал, что этой возможностью следует воспользоваться.
Наземная команда притянула «офаним» к суше, состыковала с причальной мачтой, и на выходе Михаил сказал своим подчинённым, что сам же сейчас и перенесёт кассеты в лабораторию на «серафиме», а они, расписавшись за сданное оборудование и отправив аккумуляторы на подпитку, время до полудня могут посвятить празднованию возвращения в строй, — но только так, чтобы вторая половина дня была столь же усердно посвящена отдыху, а ночью они должны быть вновь готовы к вылазке. И добавил, что, возможно, позже к ним присоединится, а пока что пусть его не разыскивают. Его предложение нашло одобрение. Всё, он намерен был это сделать. А если всё сделает быстро и сможет прийти к каким-то умозаключениям, то, возможно, нанесёт визит Дмитрию Ивановичу. Придёт и сознается, что утаил кое-что. Как ретивый юнкер, прямо слово. Нет, метод следует изменить. Но это всё позже. Пока что — наблюдать.
Посадка «серафима» всегда была делом весьма редким и непростым. Простор ипподрома давал некоторую свободу в сравнении с городом, где дирижабль садиться и не пробовал, но всё-таки не слишком большую. Представьте кита с шипами, проклёвывающимися из-под сосцов на брюхе, и представьте, как он гарпунит ими дно, или большой корабль, или сушу, или поселение на суше — целиком. Представьте Зевса, мечущего стальные молнии, и представьте, как, вздымая ими землю, он возводит Олимп. Каждый раз перед Михаилом процедура представала в подобном свете, всегда казалось, что вот-вот — и земная твердь уступит. Но моторы швартовочных платформ исправно делали свою боцманскую работу. И по мере сближения с поверхностью возникали новые образы. Представьте, что на вас в чистом поле движется грозовая туча. Представьте, что на вас на путях мчится поезд. Представьте, что на вас в каньоне падает гора. Представьте, что на вас в реке разевает пасть крокодил или бегемот, или одна из тех южноамериканских многометровых змей. А вы — вы можете стоять на месте или побежать-поплыть, но они всё равно вас настигнут. Поэтому Михаил строго выполнял инструкции и никогда не стоял по вектору притяжения, благополучно выжидая в сторонке.
Из каких-то уважительных почётнокараульных соображений приступила иноходью к утреннему моциону Моська — спавшая в сколоченной близ ангаров будке дворовая собачка «в яблоках» — под стать титульным животным д’Отёй, — оставшаяся от прежних обитателей ипподрома и прикормленная новыми и, будучи привычной к чудным элефантам, уже не обдавала их лаем, а порой и не удостаивала вниманием. Поначалу, само собой, гавкала, тявкала и скулила почём зря, но позже она набралась смелости и, глядя на людей, хватающихся за слоновьи хвосты и хоботы, принималась кусать и грызть канаты и тросы, а спустя какое-то время переменила своё отношение к происходящему и, цепляясь зубами, помогала швартовочным командам тащить, выуживать из неба жирную добычу, чем и заслужила почтение, а заодно и право столоваться потрошками буфета, к которому — как она знала, готовившемуся потчивать отработавшую смену, — и направилась, но, завидев Михаила, вильнула к нему и принялась лизать кисти рук, а тот присел и от души почесал ей за ушком.
В полуприседе он рассмотрел каюту-аквариум «серафима», но не понял, у себя ли хозяин; отсутствие освещения подсказывало, что нет. Итак, если всё удастся, то было время подумать. Но начать всё же надо было с передачи кофров. Неплохо бы и к себе зайти, но это позже.
При поднятии на борт он несколько задержался: теперь каждого взошедшего по трапу регистрировали и сверяли по особой сводной таблице — одно из косвенных последствий его деятельности, чего не знали офицеры и научные сотрудники без воинских званий, с которыми он не преминул обменяться рукопожатиями — «да, удостоверьтесь, что я друг и безоружен, но так вы не нащупаете козырь».
Конструкция «серафима» ради определённых соображений безопасности имела модульную структуру с отделяемыми блоками, составлявшими нижний ярус, которые, будь на то веские причины, позволительно было отстрелить от оболочки. Каюты офицеров института — работавших только в нём или совмещавшие деятельность с работой «в поле» — располагались на третьем ярусе, даже не на втором, так что нет, не было угрозы проснуться в свободном полёте и через мгновение заснуть вечным сном. В таком выпотрошенном состоянии дирижабль, избавившийся от веса и опасности, мог бы продолжать полёт, но для управления требовалось большое мастерство, поскольку изрядно смещался центр тяжести, а корабль лишался киля. И, конечно, наличие дополнительных стенок, причём из листов металла, а не ажурных, подобно остальному каркасу, увеличивало губительный вес, что компенсировалось самими габаритами судна, но было оправдано: неудачные химические, физические и прочие эксперименты могли дорого обойтись — и, чтобы избежать отравления всего организма, разрешалось иссечение повреждённых органов.
Для Михаила прямо сейчас данные конструктивные особенности означали то, что ему для захода в каждый из отделов, если были задраены переборки, — а носовая как раз была недоступна, — предстояло со второго яруса как бы спускаться в погребок. Часть кассет он нёс сразу на опытно-прикладную палубу, потому как они не требовали дополнительного анализа ввиду знакомства с аппаратами, проекции которых они представляли — включая тот самый, не добытый целиком с первого раза вискозный. Умельцам просто нужна была дополнительная информация во избежание ошибок. Остальное содержимое тубусов надлежало раздать на втором, чертёжно-аналитическом, ярусе прямо в руки, а если же нужных рук не оказывалось на месте, то дежурному с занесением в журнал и сопроводительным комментарием. Последнее Михаилу было весьма кстати, поскольку давало возможность узнать, кто в столь ранний час на месте, а кто — нет. Выяснилось, что не было многих. На панели за спиной дежурного приметил и отсутствие связки ключей от радиационного комплекса и, в частности, рёнтген-лаборатории. Это было несколько странно, поскольку все лаборанты ещё лежали по койкам или только вставали, но тут он увидел в одной из колонок журнала знакомую фамилию, и догадался, в чём дело, за сим откланялся и пошёл добывать ключи. И зачем они сцепили их вместе? Ну, ладно, у старших сотрудников были свои, однако по какой причине лаборантам разных направлений предлагали пользоваться «переходящим призом»?
