Филиппа Грегори - Укрощение королевы

Я молча киваю, словно лишившись дара речи от широты мышления короля.

– Ты обрадуешься, узнав, что такой проповедник, как Хью Латимер, вновь обретет свободу, чтобы нести слово людям? – спрашивает Генрих. – Он ведь проповедовал у тебя, не так ли? И ты снова сможешь его приглашать.

– Я буду очень рада, если невиновные получат свободу, – я взвешиваю каждое слово. – Ваше Величество – милостивый и справедливый судья.

– Ты будешь снова устраивать у себя полуденные проповеди?

Я не понимаю, что именно он хочет услышать, но должна каким-то образом угадать.

– Если Ваше Величество этого пожелает. Мне нравится слушать проповедников, которые помогают мне понять ваши мысли. Если я читаю книги авторства отцов Церкви, то могу последовать за сложным рисунком ваших рассуждений.

– Ты знаешь, какой девиз был у Джейн Сеймур? – внезапно требует он ответа.

– Да, Ваше Величество, – я краснею.

– Какой?

– Кажется, «Связанная послушанием и служением».

И тут король заходится смехом, в котором нет ничего веселого, громко, широко раскрыв рот.

– Скажи еще раз! Давай!

– «Связанная послушанием и служением».

Он продолжает смеяться, я же старательно сохраняю улыбку на своем лице, словно готовая посмеяться шутке, но слишком несообразительная, чтобы самостоятельно ее понять. Я – глупая, недалекая женщина, у которой нет чувства юмора, зато предостаточно обожания к мужу и восторга от его острот.

Адмирал Франции, Клод д’Аннебо, который вел переговоры с Эдвардом Сеймуром о заключении мира, приезжает в Хэмптон-корт, где в его честь устроен большой прием. Дети короля – и, главное, Эдвард – должны будут приветствовать его. Король сказывается уставшим и просит меня проследить за тем, чтобы Эдвард достойно исполнил свою роль, соблюдя достоинство королевского дома Тюдоров.

Ожидается прибытие около двух сотен человек французской делегации, и весь двор вместе с Тайным советом будут их встречать. Мы разместим их в золотых шатрах в садах и построим временные домики для банкетов, в которых будут проходить пиршества. Мы рисуем на плане это маленькое поселение и на другом листе бумаги составляем план на каждый из десяти дней их пребывания: каждый прием, каждую охоту, каждое представление, маскарад, соревнования и пиры.

Принцесса Елизавета и леди Джейн все это время находятся с нами, мы смеемся и посылаем за шляпами, и вскоре начинаем в лицах проигрывать встречу французов. Эдвард играет самого себя, а все остальные – французов, низко кланяющихся и рассыпающихся в благодарностях и длинных речах, до тех пор пока мы не сбиваемся, начинаем хохотать и становимся снова самими собой.

– Но будет ли сам прием похож на это? – взволнованно спрашивает Эдвард. – И я буду стоять именно тут? – Он указывает на платформу, которую мы изобразили на плане.

– Зачем так волноваться? – спрашивает Елизавета. – Ты же принц, а наша леди мать – регент. Что бы вы вдвоем ни решили и как бы это ни сделали – все будет правильно. Ты же принц Уэльский, ты ни в чем не можешь ошибиться.

– Я последую вашему примеру, леди мать, – говорит мне Эдвард с самой милой улыбкой.

– Ты – принц, – говорю я ему. – И Елизавета права. Что бы ты ни сделал, все будет правильно.

Визит проходит в точности так, как было запланировано. Принц Эдвард выезжает навстречу делегации с эскортом, в изукрашенных золотом одеждах. Рядом с огромными стражниками он кажется совсем маленьким, но при этом прекрасно управляет лошадью и приветствует гостей с достоинством и на идеальном французском. Я так им горжусь, что, когда он возвращается в мои покои, обнимаю его, и мы танцуем по всей комнате.

Я докладываю королю о его прекрасном поведении, и Генрих говорит, что лично встретится с адмиралом, чтобы вместе с ним отправиться в часовню на службу.

– Сегодня ты хорошо послужила мне и королевской семье, – говорит мне Генрих, когда я вечером прихожу в его покои, чтобы рассказать о том, как прошла встреча и церемонии, и как принц Эдвард играл роль хозяина в отсутствие отца, и как король может гордиться сыном Джейн Сеймур. – Ты стала ему матерью гораздо больше, чем его родная мать, которую он не знал.

Я обращаю внимание на то, что сегодня он говорит о ее смерти как об уклонении от исполнения долга.

– Сегодня ты была регентом для своего королевства. Я тебе благодарен.

– Я сделала лишь то, что должна была сделать, – вторю я ему.

– Я рад, что ты изображена рядом с ним на нашем семейном портрете, – говорит он. – И тебе по праву оказана честь как его приемной матери.

Я пребываю в растерянности. Он явно забыл о том, что на том портрете изображена Джейн Сеймур, его покойная жена. Я всего лишь позировала для того, чтобы она хорошо вписалась в композицию, но моего лица там нет, как не существует и отдельного моего портрета с мальчиком, которого я полюбила. Но Генрих продолжает свою речь.

– Ты чтишь свою страну и свою веру и за последние несколько месяцев убедила меня в том, что по праву занимаешь свое место.

Я оглядываю комнату. Рядом нет никого, кто мог бы с ним поспорить. Придворные из обычного окружения находятся достаточно близко, чтобы его услышать, но сейчас они уже почти все дружелюбно относятся либо ко мне, либо к делу реформы. Стефана Гардинера нет. Между ним и королем возник спор относительно небольшого надела земли, и король неожиданно резко на него отреагировал. Гардинеру придется основательно потрудиться, чтобы снова завоевать расположение короля, а пока я наслаждаюсь его отсутствием. Ризли не появлялся с памятной встречи в саду, когда он явился, чтобы меня арестовать.

– Я всегда полагаюсь на руководство Вашего Величества, – говорю я.

– И я считаю, что ты права насчет мессы, – бросает король якобы к слову. – Или ты называешь это причастием?

Я улыбаюсь, стараясь выглядеть спокойно, но чувствую, как под моими ногами сотрясается почва.

– Я называю это так, как советует мне мой муж, – говорю я. – Это ваша Церковь и ваша литургия. И вы понимаете в этом много больше, чем я, чем любой другой человек.

– Тогда давай называть это причастием, объединением сопричастностью всех прихожан церкви, – неожиданно пространно говорит король. – Давай будем считать, что это не кровь и плоть Христовы в буквальном смысле, иначе как простому люду понять подобное? Они заподозрят нас в колдовских практиках или обмане. Те из нас, кто способен думать и понимать, кто размышляет о пище духовной, кто может оценить красоту и богатство языка, те поймут символику хлеба и вина. Для всех же остальных нам придется объяснить, что «кровь» и «плоть» – лишь слова. Точно так же с описанием Последней Вечери, когда Он взял чашу и сказал: «Пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов»[23]. Там ясно сказано, что он давал им хлеб, что он благословлял хлеб, дал им вино и назвал его Заветом. Мы, понимающие много больше, чем деревенские дурачки, не должны смущать их разум и излишне путать.

Я не смею поднять на него глаз, на тот случай, если он снова расставил для меня ловушку, но чувствую, как меня охватывает дрожь восторга. Если король пришел к таким выводам, если он стал мыслить так ясно, то Анна умерла не напрасно, а я отказалась от получения знаний и претерпела избиения, как рабыня, тоже не зря. Ибо через ее прах и мое унижение Господь ниспослал на короля озарение.

– Ваше Величество хочет сказать, что эти слова имеют символическое значение?

– Разве ты не так считаешь?

Но меня уже невозможно расположить к высказыванию своего мнения.

– Ваше Величество, вы найдете меня очень глупой женщиной, но я и вправду не знаю, что мне думать. Меня воспитывали в одних убеждениях, затем учили следовать другим. Теперь я замужняя женщина, и все, что мне нужно, – это знать, во что верит мой муж, потому что он всегда укажет мне правильный путь.

Генрих улыбается. Я все сделала правильно, именно это он и хотел услышать, потому что только так укрощенная жена и отвечает своему мужу.

– Да, Кейт, я считаю, что нам следует организовать собственную веру, искреннюю, в которой причастие станет центром богослужения, но значение его будет исключительно символичным. – То, как гладко он это говорит, наводит меня на мысль о том, что король отрепетировал свою речь. Он вполне мог даже сначала записать ее, чтобы потом выучить наизусть. Возможно, ему даже кто-то помогал. Энтони Денни? Томас Кранмер?

– Благодарю вас, – с милейшей улыбкой говорю я. – За то, что указываете мне путь.

– Я намерен предложить французскому посланнику объединить свои усилия и вместе, Англии и Франции, изгнать из своих государств ересь и суеверия и создать новую Церковь, основанную на Библии, на новом понимании Слова, и утвердить ее на своих землях, а потом и во всем мире.

– Правда? – Это просто невероятно.

– Кейт, я хочу, чтобы мои подданные были образованными, думающими людьми, живущими по закону Божьему, а не кучкой боязливых глупцов, управляемых ведьмами и священниками. Вся Европа, кроме папских владений, уже понимает, что именно так следует познавать и понимать Господа. Я хочу быть частью этого события. Я хочу наставлять их, чтобы они равнялись на Англию. И, если этот день настанет, хочу оставить тебя регентом, а сына – королем над народом, понимающим молитвы, которые он возносит; над людьми, принимающими участие в мессе, в причастии, понимающими, что они делают. И чтобы это все происходило так, как об этом говорил Господь, а не следовало тарабарщине, изобретенной в Риме.