Кэтрин Уэбб - Наследие
– Это не…
– Решать надо было мгновенно. Именно так я стала это объяснять себе, когда выросла. Мгновенное решение – и после того, как ты его примешь, назад пути нет. Остаться и ответить за свою ошибку, даже такую ужасную, или сбежать и спрятаться? Я убежала. И поплатилась.
– Не казни себя, Бет…
– Есть за что. А ты только последовала за мной. Я была старше, я была лидером. Заговори я тогда, он мог бы жить…
– Он жив, Бет!
– Он мог бы жить нормально! Не стал бы таким несчастным…
– Бет, тут ты не права. Он жил так, как жил. Теперь этого не вернуть, и умоляю, перестань грызть себя. Ты была ребенком.
– Как подумаю о Мэри, о Клиффорде…
Слезы снова наполняют ее глаза, текут по лицу. Не могу придумать, что ей на это сказать. Клиффорд и Мэри. Их жизнь пострадала куда больше нашей, превратившись в руины. От этой мысли на сердце наваливается свинцовая тяжесть.
Просыпаюсь в облепившей меня тьме задолго до рассвета и неслышно крадусь на кухню. Странное состояние – я страшно устала и одновременно вся наэлектризована. Готовлю кофе, крепкий и обжигающе горячий. Холод от пола леденит мне ноги сквозь носки. Маленькие часы на микроволновке показывают половину восьмого. Тишина в доме, лишь потрескивает древняя система отопления – не сдается, хотя и держится из последних сил. Я достаю вчерашнюю газету, тупо таращусь в нее – и понимаю, что кроссворд мне не решить. Кофеин подстегнул организм, но мысли яснее не стали. Как можно утаить от родителей Генри, что он жив? Как им не сказать? Это невозможно. Но они же захотят знать, как это произошло. Даже Мэри, незлобивая, сломленная, захочет знать, как это произошло. А Клиффорд потребует правосудия. Правосудия в его понимании. Он непременно подаст иск, предъявит обвинение Динсдейлам в похищении, в неоказании своевременной медицинской помощи. Не исключено, что он будет настаивать и на возбуждении дела против Бет и меня, хотя это будет явно сложнее. Не знаю, в чем можно обвинить детей. В нанесении тяжких телесных повреждений? Может быть. В совершении незаконных действий? Не представляю, какие обвинения предъявляют детям. Но я совершенно ясно представляю себе, как он крепко хватает нас троих зубами и трясет, трясет. Ну и как им обо всем рассказать?
Постепенно небо за окном становится светлее. В десять часов появляется Бет, полностью одетая. Она стоит в дверном проеме с сумкой через плечо.
– Ты куда собралась? – спрашиваю я.
– Я… В общем, мне надо ехать. Максвелл собирается привезти Эдди завтра после обеда, а ничего еще не готово, и… и мне же нужно побывать у парикмахера до его приезда. Он пробудет у меня до среды, до начала занятий в школе.
– Ой, верно. Я думала… я думала, нам бы надо поговорить, все обсудить? Насчет Генри?
Она трясет головой:
– Я пока совершенно не готова это обсуждать. Еще нет. Но знаешь… мне стало легче.
– Хорошо, хорошо. Я рада, Бет. Правда, рада. Я только одного хочу, чтобы ты смогла наконец выбросить все это из головы.
– И я этого очень хочу. – Ее голос звучит уже не так мрачно, почти радостно. Улыбается, предвкушая скорый отъезд, крепко сжимает сумку.
– Вот только… не представляю, как нам быть с Клиффордом и Мэри. Сможем ли мы сказать им об этом… – говорю я, и у Бет вытягивается лицо.
Она, как и я, переваривает услышанное, но отстает от меня на несколько часов. Быстро, нервно Бет облизывает губы.
– Сейчас мне нужно ехать. Но, сказать по совести, Рик, не думаю, что я могу высказывать свое мнение по этому поводу. Я не имею на это права. Да и не хочу иметь. Я уже достаточно ему навредила. И им. Мне кажется, что бы я ни предложила, все будет скверно… – По ее лицу снова пробегает тень.
– Не беспокойся насчет этого, Бет. Я все улажу сама. – Надо же, как уверенно звучит мой голос.
Бет улыбается, прозрачная и прекрасная, как крылышки только что вылупившейся бабочки, потом подходит и обнимает меня.
– Спасибо, Эрика… Я перед тобой в неоплатном долгу… – начинает она.
– Ничего ты мне не должна… – Я трясу головой. – Мы же сестры.
Она крепче стискивает меня в объятиях, вкладывая в них всю силу своего тонкого, как ивовый прутик, тела.
Когда мы садимся в машину, с низкого серого неба начинает сыпаться крупа. Я не успеваю завести мотор, когда из-под полога деревьев появляется Динни, стучит в окно.
– Я надеялся, что застану вас. Так и подумал, что ты решишь сегодня сняться с места, – обращается он к Бет. Легкий, едва заметный намек на укор, но и его достаточно, чтобы у нее между бровей залегла морщинка.
– Бет нужно поспеть на ближайший поезд, – вмешиваюсь я.
Он переводит на меня взгляд, кивает.
– Ладно, Бет, я просто хотел сказать… я просто… когда я сказал прошлой ночью, что ты его убила, я не имел в виду, что… что ты этого хотела или сделала это намеренно, – говорит Динни. – Я раньше все допытывался у родителей, почему Генри такой мерзавец. Почему он такой злобный маленький негодяй, все время делает гадости, издевается… А они постоянно повторяли, что если дети так себя ведут – это значит, они несчастливы. Почему-то им плохо. Неизвестно… может, их мучает страх или обида, и они вымещают это на других. Я тогда не верил, конечно. Думал, он в самом деле злодей, черная душа, но… теперь я им верю. Это и в самом деле правда. Генри что-то мучило, он был несчастлив, и что там ни говори, а теперь-то он счастлив. Самый счастливый и умиротворенный из всех, кого я знаю. Ну, и я просто… просто хотел, чтобы ты подумала об этом. – Динни кивает нам и отступает от машины.
– Спасибо тебе, – шепчет Бет. Ей еще трудно смотреть Динни в глаза, но она делает попытку. – Спасибо за все, что ты сделал. Что никому не сказал.
– Я бы никогда не сделал ничего, чтобы тебе навредить, Бет, – мягко отвечает он. Я так крепко сжимаю баранку, что белеют костяшки пальцев. Бет кивает, не поднимая глаз. – Может, заглянешь как-нибудь сюда?
– Может быть… Скорее всего… Как-нибудь потом…
– Значит, тогда и повидаемся, Бет, – печально улыбается Динни.
– До свидания, Динни, – спокойно произносит Бет.
Он шлепает ладонью по крыше автомобиля, и я покорно трогаю с места. Гляжу на него в зеркало заднего вида – стоит ссутулившись, глубоко засунув руки в карманы, темные глаза на смуглом лице. Он стоит на дороге, пока мы не заворачиваем за угол.
Сегодня суббота, третье января. Большинству людей в понедельник предстоит выйти на работу. Я позвоню юристу семьи Кэлкотт, мистеру Долишу из Мальборо, и попрошу его выставить Стортон-Мэнор на продажу. Приходится принимать решения, теперь, когда можно снова двигаться вперед. Больше не осталось пробелов, у меня нет больше предлогов, чтобы задерживаться здесь. В полной тишине я хожу по дому. Не хочу включать радио, не нуждаюсь в компании телевизора. Не напеваю, не хлопаю дверями, стараюсь даже ступать потише. Я хочу получше расслышать нежный колокольчик – голос известной мне теперь истины, звенящий в моей голове. Можно было бы махнуть на все рукой – оставить громадную елку и все венки из остролиста в позолоте. Пусть бы стояли себе и висели, пылились, покрывались паутиной, пока не пройдут торги и новый владелец не заберет все мало-мальски ценное, а остатки вынесут уборщики. Остатки этого нашего Рождества, такого странного. Но сама мысль об этом кажется мне невыносимой – чтобы обрывки наших жизней остались гнить, как недавно огрызок яблока Мередит в мусорной корзинке. Ненужные и мерзкие.
Уборка – дело полезное. Помогает отвлечься, не дает эмоциям захлестнуть меня. Я решаю оставить себе только три вещи: бювар Кэролайн вместе с письмами, ее нью-йоркский портрет и зубное кольцо Флага. С остальным можно расстаться. Я разбираю елку, снимаю шары и бусы, достаю из холодильника и кладовой последние остатки рождественского угощения, разбрасываю по лужайке то, что может прийтись по вкусу птицам или лисам. В ящике буфета нахожу кусачки, поднимаюсь на верхнюю лестничную площадку, где елка прикручена к перилам, и перекусываю проволоку. «Дрова!» – шепчу я, обращаясь к пустому холлу. Дерево медленно кренится набок и со вздохом валится на пол, как старый пес. Приглушенный хруст сообщает, что мне удалось разыскать не все шары. Сухие иголки водопадом обрушиваются с веток и покрывают каменный пол толстым ковром. Вздохнув, я приношу веник и ведро, гоняю иглы по полу. Невольно я начинаю фантазировать о Динни, гадаю, каково это – жить с ним. Спать на узкой скамье в его фургоне, готовить завтрак на плитке, возможно, менять работу, переезжая из одного городка в другой. Краткосрочные контракты, больничные листы. Преподавание. Неужели кто-нибудь примет на работу учителя без постоянного адреса. Лежать рядом каждую ночь, слышать, как бьется его сердце, просыпаться от его прикосновений.
Стук в дверь и голос Динни отрывают меня от мечтаний.
– Я не вовремя? – В дверь просовывается его голова.
– Почему, как раз вовремя. Поможешь мне вытащить на улицу это дерево, – улыбаюсь я и, поморщившись, встаю. – Ноги затекли, слишком долго стояла на коленях. И притом без особой необходимости.
