Николас Спаркс - Дальняя дорога

– Сама понимаешь.

– Она успокоится.

– Надеюсь. – Люк наклонился и поцеловал девушку. София ответила взаимностью и одновременно легонько оттолкнула его.

– Целуй меня сколько вздумается, только не забудь отвезти домой.

– А если я тихонько проберусь в твою комнату?

– Исключено, ведь дома сестра. Это уж как-то слишком.

– Если бы я знал, что ты не останешься на ночь, то, может, вообще не поехал бы.

– Не верю.

Люк рассмеялся, а потом опять посерьезнел.

– Я скучал.

– Нет, не скучал. Ты слишком занят, чтобы скучать. Каждый раз, когда я звонила, ты что-нибудь делал. Между работой и тренировками тебе даже некогда обо мне думать.

– Я скучал, – повторил Люк.

– Знаю. И я скучала. – Она коснулась его лица. – Но к сожалению, нужно собираться. Завтра мы ждем тебя на ланч, помнишь?

Вернувшись в Северную Каролину, Люк решил удвоить усилия. Первое выступление в сезоне предстояло через две недели. За два дня, проведенные в Нью-Джерси, он отдохнул и впервые за долгое время почувствовал себя в форме. Единственной проблемой было то, что в Каролине стояли такие же холода, как и в Нью-Джерси, и Люк с ужасом предвкушал мороз в сарае, когда вышел из бунгало.

Он как раз включил свет и разминался перед первым заходом, когда услышал скрип открывшейся двери. Люк развернулся и увидел, как из теней показалась Линда.

– А, мама, – с удивлением сказал он.

На ней, как и на сыне, был теплый свитер.

– Я заглянула к тебе, а ты уже ушел. Тогда я сообразила, где ты можешь быть.

Люк ничего не сказал. Мать молча вступила в выстланный пеной круг, проваливаясь на каждом шагу, и встала по другую сторону механического быка. Неожиданно она протянула руку и коснулась тренажера.

– Помню, как твой отец привез домой эту штуковину, – сказала она. – Тогда был настоящий бум. После того старого фильма с Джоном Траволтой все мечтали стать ковбоями, и почти в каждом баре установили механического быка, но интерес угас через пару лет. Когда один из таких баров сносили, твой отец решил купить быка. Он обошелся ему недорого, но все-таки дороже, чем мы могли себе позволить, и, помнится, я страшно разозлилась. Он в то время был в Айове, или в Канзасе, или еще где-то, а потом прикатил домой, выгрузил эту махину, развернулся и поехал в Техас выступать. Он обнаружил, что бык не работает, лишь когда вернулся. Пришлось разобрать его на винтики, и у отца ушел целый год, чтобы привести его в рабочее состояние. Затем родился ты, а отец почти перестал выступать. Бык стоял в сарае и собирал пыль, пока однажды он не посадил на него тебя… Кажется, тебе было два года. Я опять рассердилась, хотя бык едва двигался. Я поняла однажды, что ты пойдешь по стопам отца. А я этого не хотела. Мне всегда казалось, что это не лучший способ зарабатывать деньги.

В голосе матери Люк услышал непривычную горечь.

– Почему ты ничего не сказала?

– А что я могла сказать? Ты такой же упертый, как твой отец. В пять лет ты сломал руку, когда объезжал теленка. Но тебя это не напугало. Ты расстроился только потому, что пришлось на несколько месяцев сделать перерыв. Что я могла поделать? – Не ответив на вопрос, Линда вздохнула. – Я долгое время надеялась, что ты перерастешь. Наверное, я была единственной матерью в мире, которая молилась, чтобы ее сын-подросток заинтересовался девочками, машинами и музыкой. Но напрасно.

– Машины и девочки мне тоже нравились!

– Не исключаю, но скачки на быках были для тебя смыслом жизни. Именно этим ты хотел заниматься больше всего, ни о чем другом не мечтал, и… – Она закрыла глаза. – Ты прирожденный ковбой. Я против собственной воли признавала, что талантов, желания и мотивации тебе хватит, чтобы стать лучшим в мире. Я гордилась тобой. Но все-таки страдала. Не потому что думала, будто ты не справишься. Просто я знала: ты готов рискнуть жизнью, чтобы исполнить свою мечту. Я снова и снова видела, как ты получаешь травмы – и опять выходишь на арену. – Линда переступила с ноги на ногу. – Не забывай, что для меня ты навсегда останешься ребенком, которого я когда-то, младенцем, держала на руках.

Люк молчал, охваченный знакомым стыдом.

– Скажи, – попросила Линда, глядя сыну в лицо. – Ты и правда не можешь без этого жить? Ты по-прежнему хочешь быть лучшим?

Он долго рассматривал свои сапоги, а потом неохотно поднял голову и признал:

– Нет.

– Мне так не показалось.

– Мама…

– Я знаю, зачем ты рискуешь. Так же как и ты знаешь, почему я возражаю. А еще я знаю, что не могу тебя остановить, хоть ты и мой сын.

Люк сделал глубокий вдох и заметил вдруг усталость на лице матери. Смирение, словно облако, окутывало Линду.

– Зачем ты сюда пришла, мама? – спросил он. – Не затем же, чтобы сказать, что ты возражаешь.

Та грустно улыбнулась.

– Нет. На самом деле я пришла, чтобы посмотреть на тебя и проверить, все ли нормально. И узнать, как прошла поездка.

Мать хотела узнать что-то еще, и Люк это понимал, но тем не менее ответил:

– Все было отлично. Хотя и мало. Такое ощущение, что я больше времени провел в машине, чем с Софией.

– Да уж наверное, – согласилась мать. – Как тебе ее семья?

– Приятные люди. Очень дружные. Мы столько смеялись за ужином.

Она кивнула, скрестила руки на груди и поежилась от холода.

– Хорошо. Как там София?

– Отлично.

– Я-то вижу, как ты на нее смотришь.

– Да?

– Сразу понятно, что ты чувствуешь, – твердо сказала мать.

– Да? – повторил Люк.

– Успокойся. София – необычная девушка. Я очень рада, что мы познакомились. Думаешь, у вас что-то получится?

Он переступил с ноги на ногу.

– Надеюсь.

Линда серьезно взглянула на сына.

– Тогда расскажи ей.

– Я уже рассказал.

– Нет, – мать покачала головой. – Про то самое.

– Про что?

– То, что сказал нам врач. – И Линда продолжала, не трудясь выбирать слова: – Скажи Софии, что если ты не бросишь ездить, то скорее всего умрешь через год.

Глава 20

– Бродить по дому ночью – это совсем не то же, что читать письма, – внезапно говорит Рут.

– Что ты имеешь в виду?

Я пугаюсь, вновь заслышав ее голос после долгого молчания.

– Картины не похожи на дневник, который ты написал для меня. Я могла прочесть все письма, а ты не видишь все картины. Многие сложены в тесных комнатах, и ты годами их не видел. И на те, что лежат в ящиках, ты не смотришь. Сейчас ты их даже не сумеешь открыть.

Она права.

– Я позову кого-нибудь, – говорю я. – Сменю картины на стенах. Как ты обычно делала.

– Да, но когда я вешала картины, то знала, как добиться максимального эффекта. Тебе недостает вкуса. Ты просто заполнил свободные места чем попало.

– Предпочитаю эклектику.

– Это не эклектика. Это пошло, громоздко и пожароопасно.

Я ухмыляюсь.

– Значит, хорошо, что никто не приходит в гости.

– Ничего хорошего, – возражает Рут. – Ты, конечно, застенчив, но всегда черпал силы, общаясь с людьми.

– Я черпал силу у тебя, – говорю я.

Хотя в машине темно, я вижу, как она закатывает глаза.

– Я говорю о покупателях. Ты обращался с ними по-особенному. Вот почему они оставались твоими преданными клиентами. И поэтому магазин разорился, как только ты его продал. Потому что новых хозяев больше интересовали деньги, чем качество услуг.

Рут, возможно, права, но иногда я думаю, что причиной тому стал скорее меняющийся рынок. Еще до того, как я отошел от дел, магазин начал привлекать все меньше покупателей. В других районах Гринсборо открывались крупные торговые центры с большим ассортиментом, и, когда люди начали массово переселяться в пригороды, магазины в старых кварталах стали хиреть. Я предупредил об этом нового владельца, но он намеревался двигаться в ногу со временем, и я ушел, зная, что поступил с ним честно. Пусть магазин и не принадлежал больше мне, я ощутил острое сожаление, когда узнал, что он вот-вот закроется после девяноста лет бурной торговли. Старые галантерейные магазины – одним из таких я заправлял несколько десятилетий – канули в прошлое вместе с фургонами переселенцев, антеннами на крышах и дисковыми телефонами.

– Конечно, моя работа совсем не похожа на твою, – наконец говорю я. – Я не любил магазин так, как ты любила школу.

– Зато я отдыхала целое лето.

Я мысленно качаю головой.

– Все из-за детей. Ты вдохновляла учеников, а они тебя. Каким бы запоминающимся ни было лето, в конце концов тебе не терпелось вернуться в школу. Потому что ты скучала по детям. По их смеху, любознательности и наивному взгляду на мир.

Рут смотрит на меня, подняв брови.

– Откуда ты знаешь?

– Ты сама говорила.

Рут работала в третьем классе. Она полагала, что это один из самых важных периодов в жизни школьника. Большинству учеников было восемь-девять лет – возраст, который Рут всегда считала переломным в образовании. Дети уже вполне взрослые, чтобы понять некоторые вещи, совершенно чуждые им год назад, и в то же время достаточно маленькие, чтобы с абсолютным доверием подчиниться руководству взрослых.