Николас Спаркс - Дальняя дорога
Рут получила сорок пять писем и сохранила все до единого. Они лежат в коробке, стоящей на комоде. Порой я заставал Рут за их перечитыванием, и по улыбке жены понимал, что она вспоминает нечто давно забытое. Они стали для нее чем-то вроде дневника. Старея, она начала доставать письма чаще, а иногда перечитывала всю пачку за один день.
Они, казалось, успокаивали ее, и, думаю, именно поэтому много лет спустя она сама решила написать мне. Я нашел это письмо только после смерти Рут, и во многом оно спасло мою жизнь. Рут знала, что я буду нуждаться в поддержке. Она знала меня лучше, чем я сам.
Но Рут прочла не все письма, которые я для нее написал. Они предназначались не только жене, но и мне. Когда Рут не стало, я поставил рядом с первой коробкой на комоде вторую. Там лежат письма, написанные дрожащей рукой, письма, закапанные только моими слезами. Письма, написанные в день очередной годовщины. Иногда я подумываю, не перечитать ли их, как, бывало, перечитывала она, но слишком больно сознавать, что у Рут такой возможности не будет. Я просто держу письма в руках, а когда мука становится нестерпимой, то брожу по дому и смотрю на картины. Иногда я представляю, что Рут пришла навестить меня – как сейчас, в машине, – потому что она знает, что я не могу жить без нее.
– Можешь, – говорит Рут.
Ветер снаружи утих, темнота кажется не такой непроницаемой. Видимо, взошла луна. Кажется, погода наконец улучшилась. Завтра вечером, если я продержусь, станет ясно, и ко вторнику снег растает. На мгновение во мне вспыхивает надежда, но быстро гаснет, радость отступает. Я не выживу.
Я слаб, так слаб, что даже смотреть на Рут трудно. Перед глазами все плывет, и я хочу взять жену за руку, чтобы не потерять сознание, но знаю, что это невозможно. Я пытаюсь хотя бы припомнить ее прикосновение, но память отказывает.
– Ты слушаешь? – спрашивает она.
Я опускаю веки, борясь с головокружением, но становится еще хуже – перед глазами носятся разноцветные зигзаги.
– Да, – шепчу я.
В горле как будто взрывается фонтан вулканического пепла. Жажда мстительно впивается в меня когтями. Хуже прежнего. Намного хуже. Я ничего не пил больше суток, и мука становится сильней с каждым вздохом.
– Здесь бутылка воды, – вдруг говорит Рут. – Кажется, на полу у меня под ногами.
Голос у нее нежный и певучий, как музыка, и я цепляюсь за него, чтобы не думать об очевидном.
– Откуда ты знаешь?
– Не знаю точно, но где еще ей быть? На сиденье ее нет.
«Рут права, – думаю я. – Скорее всего бутылка на полу, но я никоим образом ее не достану».
– Не важно, – говорю я в отчаянии.
– Конечно, важно. Попробуй дотянуться до бутылки.
– Не могу, – отвечаю я. – Я слишком слаб.
Рут задумывается и некоторое время молчит. Мне кажется, что я слышу дыхание жены, а потом понимаю, что это кряхчу я сам. В горле снова запекся ком.
– Помнишь торнадо? – вдруг спрашивает Рут. Что-то в ее голосе заставляет меня сосредоточиться, и я пытаюсь понять, о чем она говорит. Торнадо. В голове пустота, а затем постепенно воспоминание начинает обретать форму…
Я уже час как вернулся домой с работы, когда внезапно небо приобрело зловещий серо-зеленый оттенок. Рут хотела выйти и посмотреть, в чем дело, но я схватил жену за руку и потащил в ванную, подальше от окон и дверей. Это был первый в жизни Рут торнадо, и, хотя наш дом не пострадал, ниже по улице ветер вырвал с корнем дерево и обрушил на соседскую машину.
– Апрель 1957 года, – говорю я.
– Да, – подтверждает Рут. – Именно. Неудивительно, что ты помнишь. Ты помнишь, какая была погода, даже много лет назад.
– Я помню, потому что испугался тогда.
– Ты эту черту характера не утратил.
– Я смотрю прогноз по телевизору.
– И хорошо. На «Погодном канале» много интересных передач. Есть чему поучиться.
– Куда ты клонишь?
– Ты кое-что должен вспомнить, – говорит Рут очень серьезно.
Я не понимаю, что она имеет в виду, и от усталости мне внезапно становится все равно. Дыхание слабеет, я закрываю глаза и плыву в черноту по волнам. К далекому горизонту, прочь отсюда. Прочь от Рут.
– Там ты увидел кое-что интересное! – кричит она вдогонку.
Но я продолжаю плыть. Лететь. Я уже за пределами машины. Под луной и звездами. Небеса яснеют, ветер стих, и я так устал, что понимаю: я буду спать вечно. Руки и ноги расслабляются и теряют вес…
– Айра! – кричит Рут с нескрываемой паникой. – Ты должен кое-что вспомнить! Это показывали по телевизору!
Ее голос доносится издалека, словно эхо.
– Того шведа! У него не было ни пищи, ни воды!
Хотя я едва слышу Рут, слова жены каким-то образом оседают в сознании. «Да, – думаю я, и образы вновь начинают обретать форму. – Умео. Полярный круг. Шестьдесят четыре дня».
– Он же выжил! – кричит Рут, тянется ко мне и кладет руку на колено.
И тут я перестаю плыть и, открыв глаза, вновь оказываюсь в машине.
Погребенный под снегом. Без пищи и воды.
Без воды.
Без воды…
Рут так близко, что я чувствую нежный запах розовых духов.
– Да, Айра, – говорит она, с серьезным лицом. – У него не было воды. Так как же он выжил? Вспоминай!
Я моргаю. Такое ощущение, что веки поросли чешуей, как у рептилии.
– Снег, – отвечаю я. – Он ел снег.
Рут следит за моим взглядом, и я знаю, что она подзадоривает меня.
– Здесь тоже есть снег, – говорит она. – Прямо за окном.
При этих словах я чувствую прилив сил, несмотря на дурноту. Хоть мне и страшно двигаться, я медленно поднимаю левую руку, дюйм за дюймом продвигая ее по бедру и наконец переношу на подлокотник. Усилие кажется невероятным, и приходится сделать паузу, чтобы отдышаться. Но Рут права. Вода рядом. Я тянусь пальцем к кнопке. Боюсь, что окно не откроется, но все-таки тянусь. Мной двигает какой-то первичный инстинкт. «Надеюсь, аккумулятор не разрядился. Он работал, – твержу я себе. – После аварии он работал». И вот палец касается кнопки, и я нажимаю.
Происходит чудо. В салон врывается холодный воздух. Мороз просто страшный, и на руку мне падает комок снега. Так близко. Но я повернут лицом в другую сторону. Нужно поднять голову. Эта задача кажется невыполнимой, но вода зовет, и невозможно не откликнуться.
Я поднимаю голову и чувствую взрыв боли в руке, плече и ключице. Сначала все белеет, потом чернеет, но я продолжаю поворачиваться. Лицо опухло, и я вдруг начинаю сомневаться, что справлюсь. Хочется вновь опустить голову на руль, сделать так, чтобы боль прекратилась, но левая рука уже движется ко рту. Снег тает, я чувствую, как вода капает, и рука продолжает двигаться…
Когда я уже готов сдаться, ладонь наконец приближается к губам. Снег прекрасен на вкус, и горло оживает. Я чувствую влагу на языке. Вода холодная, божественно вкусная, отдельные капли катятся по гортани. Совершившееся чудо вселяет в меня смелость, и я тянусь за второй порцией снега, глотаю еще, и жажда отступает. Я сразу становлюсь молодым, как Рут, и даже не ощущаю холода в машине. Еще одна пригоршня и еще – и изнеможение, которое я чувствовал всего минуту назад, проходит. Я устал и ослаб, но это терпимо по сравнению с жаждой. Я смотрю на Рут и отчетливо вижу ее. Ей за тридцать – возраст, когда она была особенно красива. Жена сияет.
– Спасибо, – говорю я.
– Не за что. – Она жмет плечами. – А теперь лучше закрой окно, пока ты не простыл.
Я подчиняюсь, не сводя с нее глаз, и хрипло говорю:
– Я люблю тебя, Рут.
– Знаю, – отвечает она и улыбается. – Потому я и пришла.
Вода вернула мне силы – несколько часов назад я на это даже не надеялся. Во всяком случае, сознание ожило. Тело по-прежнему болит, и я боюсь двигаться, но Рут, кажется, довольна, что мне полегчало. Она сидит тихо, прислушиваясь к моим мыслям. В основном я гадаю, когда кто-нибудь заметит мою машину.
Состарившись, я превратился в невидимку. Даже когда я наполнял бак бензином – в результате чего и заблудился, как я теперь понимаю, – женщина за прилавком смотрела не на меня, а на парня в джинсах. Я стал тем, кем так боятся стать молодые люди – очередным безымянным стариком, дряхлым, разбитым, которому нечего предложить миру.
Мои дни утратили смысл, превратились в череду простых фактов и еще более простых радостей. Я ем, сплю, думаю о Рут, брожу по дому и смотрю на картины, а по утрам кормлю голубей на заднем дворе. Мой сосед жалуется. Он утверждает, что птицы – летающие разносчики заразы. Возможно, он прав, но он срубил роскошный клен, который стоял на границе наших участков, только потому что устал сгребать листья. Поэтому я не особенно склонен доверять его суждениям. В любом случае мне голуби нравятся. Нравится их нежное воркование, нравится смотреть, как они качают головками, когда клюют зерно.
Конечно, большинство людей сочтут меня отшельником. Так сказала и та журналистка. Хоть я и не люблю это слово и то, что под ним подразумевают, в статье, которую она написала, есть доля правды. Я вдовец, без детей и, насколько мне известно, без родственников. Мои друзья, не считая поверенного Гоуи Сандерса, давно скончались, и после волны интереса в прессе, вызванной статьей в «Нью-йоркере», я почти перестал выходить из дома. Так жить проще. Но частенько я задумываюсь, не зря ли согласился побеседовать с журналисткой. Зря, наверное, но когда Дженис – или Джанет, уже не помню точно – без предупреждения появилась на пороге, ее темные волосы и разумные глаза напомнили мне о Рут, и в следующее мгновение она уже стояла в гостиной. И не уходила шесть часов. До сих пор ума не приложу, откуда она узнала про коллекцию. Может быть, от какого-нибудь перекупщика с севера – сплетничают они хуже школьниц, – но я, во всяком случае, не стал винить Дженис в произошедшем впоследствии. Она выполняла свою работу, и я мог бы ее выгнать, но вместо этого предпочел ответить на вопросы и позволил сделать фотографии. Когда журналистка ушла, я тут же о ней позабыл. А через несколько месяцев какой-то писклявый молодой человек, назвавший себя сверщиком из журнала, позвонил, чтобы проверить информацию. Я наивно ответил и на его вопросы – и несколько недель спустя получил по почте небольшую посылку. У Дженис хватило ума прислать мне экземпляр журнала, в котором напечатали статью. Разумеется, я взвился. Я выбросил его, как только прочитал, но потом остыл, достал из мусорной корзинки и прочел еще раз. Теперь, конечно, я понимаю, что журналистка была не виновата – она просто не поняла то, что я пытался до нее донести. В конце концов основной интерес большинства людей заключался в коллекции.
