Камиль Лемонье - Адам и Ева
– Ева, – промолвил я, – я буду с тобой говорить также открыто. Если ты думаешь, что счастье твое там, куда ушел незнакомец, иди за ним. Но подумай, что ведь никто уже не получит того, что ты мне отдала, и ты уже не будешь в силах возвратить мне то, что унесет другой после меня, коль вернется опять твоя любовь ко мне!
Она затрепетала подобно ручью, вода которого ударяет о преграду.
Минуло несколько мгновений. Я чувствовал глубокую скорбь. Но не старался повлиять на ее решение. Если бы она мне сказала: «я пойду по следам на траве, умятой его ногами», я отпустил бы ее. Да, я горько заплакал бы, потом и побежал бы, быть может, за нею на равнину. Но она приблизила свое лицо к моему, и проговорила:
– Я плачу и смеюсь, потому что я была между ним и тобой, но ты мудро рассудил. Ты воззвал к моей свободной душе. Ты даже не назвал меня больным ребенком. И вот я снова твоя. Я чувствую, что свободно вернулась к тебе.
Из ее слов я понял, что она уже жила личной жизнью. Она как бы делала пробу своей свободной любви, когда стремилась к незнакомцу. Однако, предпочла остаться со мною, и это обнаруживало ее самообладанье. Она не казалась прекраснее, решившись продолжать со мною жизнь, чем в тот день, когда хотела начать новую жизнь с другим. Красота не может изменяться в зависимости от разума, который обнаруживает ее, – она равна самой себе в согласии воли с законом природы. Но, если вместо того, чтобы поступить по своему желанью, Ева послушалась бы того, что у людей называется долгом и что является отрицанием совести, быть может, тогда я имел бы право презирать ее за ее двойное лицемерие. Она была бы для меня более священна, если последовала бы за другим любимым человеком.
О, с какою страстью прижималась она теперь ко мне. Она принадлежала мне со всею своею волей к жизни. А моя воля пребывала в бездействии, когда Ева вторично и свободно отдавалась мне. Ее перси просились ко мне, как будто никогда ушедший не появлялся, как будто до этой поры я никогда не припадал к ним устами. Они как будто говорили:
– Видишь, мы девственны и непорочны. Никто еще не касался наших розовых почек, и дитя не истощило молока.
Волосы ее окутали меня, словно и они, как живые, хотели участвовать в акте любви. Они наполнились животворной красотой ее желания. Душа как будто трепетала в этом легчайшей из самых легких пушинок на ее затылке.
– О, дорогая, – молвил я, увлекая ее, – идем туда, где больше тени, где пел соловей. Прежде, для нашего счастья как будто чего-то не хватало, теперь же ты мне все отдала. Мне кажется, как будто я тебя никогда еще не знал.
Она уже не смеялась своим заливчатым смехом молодой козочки. Она стала серьезна, словно после долгой разлуки. Ева! Ева! Иди же туда! Я увлекал ее все настойчивее, как жнец ввечеру таскает сжатые снопы в скирды.
– О, – произнесла она, – еще светло, мой друг. Мне не хочется, чтобы ты видел стыд на моем лице. Подожди, когда минует день и замигают бледные звезды.
Она походила на иную женщину, явившуюся с новой и замкнутой душою. Я склонился над ней, хотел заглянуть в ее глаза, но она прятала лицо, закрывая руками. И я понял, что она покраснела. А раньше, когда говорила мне о своем влеченье к незнакомцу, не стыдилась и не краснела.
Я думал, что теперь она стыдится оттого, что поддалась слабости к незнакомому мужчине, и сказал ей:
– Ева, моя милая Ева, ведь я тоже глядел на твоих подруг, когда ты впервые пришла в этот лес. И они казались мне такими желанными и красивыми!
Она встрепенулась, печально поглядела на меня среди сгустившейся ночи.
– Ты правду говоришь? И говоришь, что вправду было?
Она не сказала:
– Если ты их находишь и ныне такими же красивыми и более желанными, чем я, так иди же, догони их.
Я тихо ответил:
– Да, Ева, я говорю, что было. Но потом я привел тебя сюда. И не знал уже, что женщины смеялись, глядя на меня.
Из сумрака ночи выходили звери. Я понес Еву под полог деревьев. Огромным порывом страсти охватило нас, и мы познали друг друга, как в первый день. И в этот вечер в наших существах, сквозь великую муку и боль, снова засмеялся ребенок.
Глава 35
Руки мои сеяли жизнь. Я перекрыл кровлю. Жилище строится из коры и мезги, изводы, огня и земли. Оно живет и растет, как аллегория самих нас среди вечного вещества бытия. Человек, воздвигающий дом и обрабатывающий поле – ближе к истине, чем тот, кто прибегает к труду других. Только он понимает цену красоты жизни.
Мы вступили дикими и простодушными в лес, и ныне земля произрастала. Она обильно доставляла злаки, овощи, богатые мякотью. От коровы родилось стадо, пасшееся на лугах. Из песка, золы растений и измельченных в порошок раковин, смешанных вместе и расплавленных в раскаленном тигле, я сделал стекло, и оно заполнило пустоту окон, озарив весельем наши горницы.
Мы с Евой были покорны и послушны природе. Мы не отводили реку туда, где росли дубы, и не нарушали непреложного порядка природы. Природа работала для нас. Внизу гудело мрачное и трагичное страдание городов. Ужасные вопли раздирали мглистый от дыма небосклон. Там жили люди, которые думали обрести радость. Но сколько там было несчастных и убогих. Боже! Как давно все это было! Поверь мне красота, моя милая Ева, все это лишь одно воспоминанье. Отринув ложь и вернувшись к природе, мы обрели чистые чувства, что заложены в тварях, милых блуждающих зверях и в благовестии деревьев. Бескорыстная супруга с ясными очами научила меня мудрости и силе своей верной и гармонической деятельностью. Всякое зло проистекает от того, что человек для человека только видимость, – мы же были нагие перед лицом зари.
Как древний человек, я любил лес потому, что он дарил мне тень и плоды. А птицы и листья открыли мне чудесные тайны. Мы восприняли смысл жизни и достигли этим истинного познания. Каждый раз, когда на меня нападало сомненье или затрудненье, я шел, памятуя наставления старца, в лес и становился лицом к деревьям.
Жилище наше красовалось своей невинной простотой, окруженное гирляндами плодов и цветущими под полукругом радуги портиками. Тишина, рост деревьев и гармоничный кругооборот времен года дарили нас непрестанным праздником. Обряды наши являлись прославлением благодати хлеба, молока, меда и плодов. Яйца, гнезда, ульи были для нас как бы символом мира. Мы не переставали пребывать покорными служителями земли, без горестей преклонявшими колена перед чудом жизни.
Честный работник знает богатства, но не те, что даются деньгами. Он встает в лучах золота и багрянца. Закат и восход – сиянье его драгоценностей. Вся вселенная отражается в воде ручья, которой он утоляет свою жажду. Ни блеск серебряной посуды, ни роскошь обстановки не могут усилить его голода. Его стол накрыт перед лицом природы. Он любуется красотой небес и гор. Он как бы питается светом, вкушая плоды, овощи или свежеиспеченный хлеб. Метлина укрепляет его здоровье и возбуждает радость сильнее, чем все темные лекарственные снадобья.
Придет день, когда каждый будет владеть своим полем и, как я, не неторопливо воздвигнет свой сводчатый, наподобие быка и колыбели, кров. Человек поймет тогда значение двери и окна и поляны вблизи жилища.
Протекли года, исполнились небесные притчи. Мы не считали уже возраста животных в стаде по кольцам на их рогах. Быть может, мы были очень древними существами. Я уже забыл, когда Ева пришла в лес, – даже и то, когда сам покинул город. Мы словно всегда были в лесу. Пришли туда, как малые дети в юные дни мира. Вот – гравий и бальзат планет, громады вечности в светлых отверстиях неба. Миллиарды лет восходит день в том углу природы, где растут дубы. Ты, Ева, – в возрасте земли. Ты вечный символ матерей, сжимающих свои сосцы, чтоб утолить молоком жажду дитяти.
Мы жили среди леса в великом сновиденье жизни.
Осень опоражнивает свои золотые корзины, а земля, вслед за ней, наполняет житницы. Зима и осень, в порядке мира, равны по красоте весне и лету.
Ева была для меня гармоническим очарованием времен года. Она приближалась ко мне с полными пригоршнями жизни, с цветами и плодами, и терпеливо ожидала зимы. В каждом миге ее жизни воскресали все прожитые ею мгновенья. Под сенью наших лет любви ее грация не исчезла, она осталась такой же прелестной и чинной, как гирлянды зеленых мирт. Ева плясала на лужайках, словно юная дева под звуки моей свирели, и лик ее был ясен юными днями моей радости. В ее глазах сияло только больше света, восходящего света, подобно тому, как сильнее сиянье, чем ближе полдень.
Формы ее тела только стали пышнее вокруг тонкого стебелька ее души.
Два раза в день, на заре и под вечер, мы шли купаться в ручье. Свет струился по ее стану. Вода становилась румянее от трепета ее тела. Но я, со своей волосатой, рыжей кожей под сияньем утренних небес, был запоздалой сумрачной ночью, тогда как она, среди сумерек деревьев, выступала прекрасной зарею, пришедшей мелкими шажками к воде. Ветер овевал и осушал наши свежие, нагие тела, укрытые в ветвях деревьев.
