Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
Я сидела, притихшая, рядом с мамой и ждала, когда ей станет лучше и она отругает меня за босые ноги и дырку в платье, которую я расковыряла так, что никакая заплата не поможет. Никто со мной не разговаривал, никто обо мне не заботился. Все были слишком заняты, проверяя сохранность пожитков или ухаживая за своими больными. Нескольких мальчиков послали на поиски пресной воды или селения, где можно получить помощь. Мне очень хотелось отправиться с ними, но я не осмелилась. Что скажет мама, если очнется и узнает, что я брожу по окрестностям в компании мальчишек? Я опустила пальцы ног в песок, взяла маму за руку и представила, что она со мной беседует. Ее хриплое затрудненное дыхание действительно казалось попыткой заговорить.
Вскоре ко мне подошла сеньора Абравейнел и присела рядом – своей-то дочки у нее уже не было. Она вынула гребень из-за кушака и принялась расчесывать мне волосы, постоянно говоря о Рейчел, чем немало меня смущала. К тому же я удивлялась, почему она ничего не делает для моей мамы, не помогает ей поправиться.
Неожиданно мама зашевелила губами и слабо покачала головой, словно пытаясь отогнать муху.
– Эстер! – Голос ее был сух и скрипуч, как песок.
– Да, мама?
– Ты где? – Она хлопала по песку, пока не наткнулась на мою голую лодыжку, и улыбнулась, растянув пунцовые трещины на губах.
– Думаю, она тебя не видит, – произнесла сеньора Абравейнел.
– Отчего же?
Сеньора Абравейнел была избавлена от необходимости отвечать, потому что мама снова заговорила:
– Я жила для тебя, моя родная. Я так тобой гордилась. Прости.
Простить? За что? Ведь это я должна просить прощение, что принесла несчастья на нашу голову.
Сеньора Абравейнел мягко потянула меня за руку:
– Пойдем, Эстер, здесь больше делать нечего. Мы с сеньором Абравейнелом о тебе позаботимся.
Никто мне не сказал, что мама умерла, и я верила, что она жива. Даже после того, как мужчины прочитали над ней молитвы о мертвых, пронесли монету над ее глазами и она не сделала ни малейшей попытки сопротивляться, когда они обрезали ей ногти, вырвали несколько прядей волос, завернули в тряпицу и отдали мне. Они извинились, что у них нет хлеба для нужного обряда, а потом принялись громко обсуждать, можно ли вместо пресной воды использовать морскую, соленую, но маме, видимо, было безразлично.
Вернулись мальчики, они нашли деревню, и все засобирались в путь. Я тащилась в последних рядах, чтобы мама могла меня догнать, когда ей станет лучше. На следующем повороте, твердила я себе, или в следующий раз, когда появится корова, чайка или ящерица на камне, я обернусь и увижу, что она идет за нами. Вот так получилось, что я оставила маму на берегу, где прилив накатывал ей на ноги, и каждый раз я оглядывалась с еще большим отчаянием, которое все-таки можно было вытерпеть. Сеньора Абравейнел вцепилась в мою руку, и в Неттуно все уже считали меня ее дочерью, и она выслушивала комплименты моим светлым волосам.
Жители Неттуно, опасаясь заразы, снабдили нас водой, съестными припасами, погрузили на мулов и поскорее отправили дальше, в Рим. Я сидела впереди сеньора Абравейнела, раскачиваясь в люльке и прижимая к груди кожаную котомку, которую дала мне сеньора Абравейнел. Котомка пахла домом. Сеньора сказала, что там лежит наша мезуза, ключ от дома и книга рецептов моей матушки. Она понадобится мне, когда я выйду замуж. Ну конечно, думала я, мама к тому времени нас догонит.
По дороге нас никто не трогал, вероятно, потому, что Он, которого нам нельзя называть, имеет привычку присматривать за своим народом, когда тот переходит из одного места в другое, или потому, что жители этого побережья давно привыкли к бездомным евреям. От них несет соленой водой, изгнанием и заразой неудач.
Хотя Рим и считает себя центром цивилизации, в то время он был меньше Толедо, и моего отца, способствовавшего тому, что валенсианский кардинал Борха с помощью денег сделал себя Папой Римским, было нетрудно отыскать в еврейском квартале поблизости от Кампо-де-Фьори. Это был один из самых больших домов, только что отстроенный и окруженный садом, в точности как отец когда-то пообещал нам с матерью перед тем, как покинуть Толедо.
Полагаю, отец был рад меня видеть, как и я его, и смерть матери, которую он по-своему любил, его огорчила. По дороге из Неттуно, раскачиваясь и трясясь на спине мула, я словно потеряла себя, и пройдет еще очень много времени, прежде чем я вновь стану самой собой. Начать с того, что Эли, который был на шесть лет старше меня, практически мужчина, и ему следовало уже понимать, что к чему, допекал меня своими выходками: «Где твой боевой задор, Эстер? Ты такая размазня. Ну же, дай мне сдачи».
Я не отвечала. Стала образцом девичьей добродетели. Не давала поводов отцу меня стыдиться, и он гордился мной как своей лучшей розой на небесах, где командовал Папа Римский Александр VI. Вместе с несколькими молодыми римлянками благородного происхождения я музицировала и вышивала под присмотром монахинь из монастыря Святой Клары, которые не видели ничего странного в том, что обучали еврейскую девушку. От раввина я получала уроки Торы, а молодой ученый грек с голодными глазами и чахоточным румянцем учил нас с братьями латинскому, греческому и геометрии. Девушки в монастыре Святой Клары научили меня причесываться, наводить щипками румянец и закапывать в глаза розовую воду для блеска, а еще тому, что голод в глазах юного ученого скорее всего объяснялся не отсутствием пропитания.
Отец тщательно исполнял все ритуалы в день, который считал годовщиной смерти моей матери, и зажигал свечи в память о ней на Йом-Киппур [5] , однако никогда не заговаривал со мной о ней, и я тоже помалкивала.
Однажды в начале месяца, который я научилась называть сентябрем, на следующий год после юбилея [6] , вернувшись из Ватикана, отец позвал меня к себе в кабинет. После обеда в доме было прибрано и тихо, всех сморила жара. Даже слуги отдыхали в своем деревянном бараке напротив конюшни. Симеон скорее всего лежал не в собственной постели и не отдыхал, но это был один из многочисленных моментов, которые мы с отцом не обсуждали. Отец возглавлял успешный банк, я поддерживала в его доме порядок. Комнаты подметались от двери, мясные и молочные блюда готовились на отдельных кухнях, мы соблюдали посты и отмечали праздники, выполняя все соответствующие ритуалы, зажигали свечи на шабат, и к дверному косяку у нас была прикреплена мезуза, которую моя мать везла из Толедо, а я из Неттуно. Было бы нечестно сказать, что мы любили друг друга; ни один из нас не хотел признать такое беспокойное чувство, как любовь, в нашем размеренном быте. Мы уравновешивали друг друга, как прекрасно откалиброванные весы.
Когда я вошла, отец сидел за столом, уставившись в пространство между краем стола и порогом, где я остановилась, и крутил кольцо на пальце. Я ждала, пока он заговорит, с тревогой заметив, что морская карта за его спиной висит немного криво. Я уже не раз предупреждала Мариам насчет этой карты, которая была такая ценная, что руки рабынь не должны были ее касаться. Только мне полагалось вытирать с нее пыль. Отцу следовало бы держать карту запертой в ящике, подальше от воздуха, пыли и алчных взглядов.
– Закрой дверь, дочь. Сквозняк.
Я прикрыла тяжелую филенчатую дверь и присела в поклоне.
– Садись, Эстер. Нет, сюда.
Он вышел из-за стола и присоединился ко мне, опустившись в одно из двух кресел, стоявших у порфирового камина. На щеку отца сел комар, и он равнодушно его пришлепнул.
– Тебе известно, что донна Лукреция собирается снова выйти замуж? – поинтересовался он.
Насколько я понимала, одна чаша весов должна была перевесить другую.
– Нужно быть глухой и слепой, чтобы этого не знать. От канонады с Сант-Анджело, когда объявили новость, у меня чуть не выпали все зубы.
Но торжествующему понтифику, выскочке-каталонцу, чьей незаконнорожденной дочери предстояло породниться с одним из самых знатных семейств Италии, Эсте из Феррары, мало было канонады. По его приказу капитолийский колокол звонил почти всю ночь, на территории замка развели костры, взрывались заряды, грозя спалить мост Сант-Анджело. На следующий день дона Лукреция прошествовала в церковь Святой Марии через Порта-дель-Пополо в сопровождении трех сотен всадников и четырех епископов, которые для тех, кто в тот час пытался пройти по своим делам, наверное, могли сойти за три тысячи и сорок, настолько запружены были улицы. Когда дети Святого Отца хотели что-либо отпраздновать, Он делал так, что его духовным детям ничего не оставалось, как присоединиться к празднику. Даже устроили представление: два клоуна нарядились в обноски донны Лукреции и расхаживали по городу, выкрикивая: «Да здравствует досточтимая герцогиня Феррары!» Вообще-то, было действительно забавно смотреть, как они надували карминные губы и вопили фальцетами.
– Трое мужей, а ведь ей еще не исполнилось двадцати одного года. Неплохое достижение.
