Надя Хашими - Пока не взошла луна
Мать гордилась тем, что подарила мужу сына, к тому же крепыша. Чтобы мальчика не сглазили завистливые родичи и соседи, она вшила голубой камешек в детскую одежду, подаренную невесткой. Амулет должен был отражать назар – сглаз. Этим она не ограничилась. Сглаз проявляется во многих обличьях, и для борьбы с ним мама собрала целый арсенал. Если она замечала, что Асад набирает вес, если гостья хвалила его полные, розовые щечки, мама смотрела на свои ногти, чтобы отвести беду. Она перебивала похвалы, шепотом повторяя «наме-Худа», имя Бога. Назар, словно молния в чистом поле, поражает тех, кому не хватает смирения.
День за днем Асад рос на мамином молоке, его личико округлялось, а ручки и ножки крепли. Через сорок дней после рождения сына мама вздохнула с облегчением: он пережил самый опасный период. Мадар-джан видела, как соседский ребенок через две недели после рождения оцепенел, скрученный судорогой, и трясся так, словно в его тельце вселился демон. Душа младенца отлетела до того, как ему успели дать имя. Впоследствии я узнала, что в кровь ребенка могли занести инфекцию, перерезав пуповину грязным ножом. Как бы там ни было, мы, афганцы, твердо уверены в том, что цыплят нужно считать по прошествии сорока дней.
Наша мадар-джан, как и многие мамы, призвала на помощь силу дикой руты. Она взяла горстку темных семян, которые называются «эспанд», и высыпала их в огонь. И пока семена тлели, потрескивая, а вокруг головы Асада клубился дымок, мама пела:
Этот эспанд злой глаз отвратит.Шахи Накшбанд[5] благословит.Глаз пустоты, глаз людей,Недругов глаз и друзей,Кто б ни замыслил зло, в этих углях истлей.
Это зороастрийская песня, которая относится к древним, еще доисламским временам, хотя в ее силу верят даже мусульмане. Мой отец был доволен, что жена так заботится о сохранении жизни его потомка. И каким же действенным оказался этот ритуал! Смерть мамы не повлияла на судьбу Асада так, как на мою. Он по-прежнему оставался отцовским первенцем, по-прежнему мог преуспеть в жизни – в основном за чужой счет. Его безрассудное поведение причиняло боль окружающим, часто и мне, однако сам Асад всегда выходил сухим из воды. За два коротких года, пока моя мать кормила его, он накопил достаточно сил, чтобы завоевать место под солнцем.
Но в мою одежду мама не успела зашить амулет, не успела прошептать имя Бога, не успела посмотреть на свои ногти, чтобы отвести сглаз, не успела с любовью окурить мою голову эспандовым дымом. Моя жизнь превратилась в череду неудач. Возможно, все дело в том, что моей матери не выпало возможности защитить меня от злого глаза. На мое рождение легла тень маминой смерти, и пока баба-джан мрачно шептал мне в ухо азан, над ее обескровленным телом читали совсем другую молитву. Азан, который я услышала от дедушки, проник в переплетения моей судьбы, напоминая, что нужно верить. Моим спасением было послушание.
Мать похоронили на новом кладбище неподалеку от нашего дома. Я редко бывала на ее могиле, отчасти потому, что никто меня туда не водил, отчасти из-за вечного чувства вины. Я знала, что она там из-за меня, да и люди не упускали возможности напомнить мне об этом.
Отец остался молодым вдовцом с двухлетним сыном и новорожденной дочерью. Моего брата отсутствие матери не тревожило, и он вернулся к своим детским капризам, а я наивно искала мамину грудь. И отец, смирившись, начал присматривать новую мать для своих детей, оставшихся в опустевшем гнезде.
Дедушка торопил его, зная, что неуклюжая мужская забота – не лучшее, что можно дать младенцу. Благодаря своему высокому служебному положению он был знаком со всеми семействами в округе. Знал он и местного земледельца, отца пяти дочерей, старшая из которых как раз была на выданье. Баба-джан был уверен, что семья, обремененная необходимостью обеспечивать пятерых девочек до замужества, примет сватовство его сына благосклонно.
Дедушка пошел в этот дом и, представив своего сына как достойного и надежного человека, пережившего горе раннего вдовства, договорился о помолвке, мягко давая понять, что следует принять во внимание благополучие двоих маленьких детей. Поэтому дело сладили быстро, и через несколько месяцев в наш дом вошла Махбуба. Здесь ей дали новое имя – так в большинстве случаев поступают с новобрачными. Так называемое домашнее имя дается вместо девичьего, как бы в знак уважения. Однако я думаю, что в этом кроется кое-что еще: это способ дать новобрачной понять, что не следует оглядываться назад. И это иногда хорошо.
Кокогуль, будучи старшей из сестер, с детства заботилась о младших, поэтому могла ухаживать за двумя детьми. Скоро она решила не держаться в тени моей матери. Она кое-что изменила во внутренней отделке комнат, избавилась от маминой одежды и уничтожила все, что служило напоминанием о ее существовании, кроме нас с братом. Мы служили живым доказательством, что она была не первой женой, а это имело значение, даже если первая жена и умерла.
Мужчины тогда чаще имели несколько жен. Мне объяснили, что этот обычай брал начало в военных временах, когда приходилось обеспечивать вдов. На практике это порождало скрытое напряжение между женами. Старшая жена обладала намного более высоким статусом, чем младшие. Женщина, которую Кокогуль никогда в жизни не видела, с которой не могла бороться, лишила ее возможности стать первой женой. Да еще и пришлось растить детей первой жены.
Кокогуль не была злой. Она не морила меня голодом, не била, не выгоняла из дома. Напротив, она кормила меня, купала, одевала и вообще делала все, что делает мать. Когда я начала лепетать, то называла ее мамой. Свои первые шаги я сделала по направлению к ней, женщине, которая лечила мои детские царапины и лихорадку.
И все же она делала это как-то отстраненно. Я довольно скоро почувствовала ее неприязнь, хотя прошли годы, прежде чем я смогла найти это слово. С моим братом все было точно так же, но в то же время иначе. Всего за несколько месяцев он передал Кокогуль титул «мама» и забыл, что на ее месте когда-то была другая женщина. За ним она ухаживала старательнее, зная, что Асад – ключ к сердцу моего отца. Мой благодушный отец, приходя домой, был доволен, что нашел для своих детей хорошую мать. Однако мой дед, ставший с годами еще более прозорливым, знал, что не следует упускать нас из виду.
Сиротой я не была. Мне следовало считать полной свою жизнь с родителями, братом и сестрами, теплым домом и едой.
Но жить без матери – это как если с тебя сорвали одежду и голой швырнули в снег. Мой самый большой страх, ужас, который увеличивается вместе с моей любовью к детям, – это оставить их вот так.
Не знаю, пройдет ли когда-нибудь этот страх.
Ферейба2Кокогуль была симпатичной женщиной, однако не из тех, кого взгляд выделяет из толпы. Ростом почти с моего отца, а густые черные волосы еле достигали плеч. Волосы из тех, которые, не успев завиться, сейчас же начинают безжизненно свисать. Она была слишком пышной, чтобы выглядеть изящно, однако слишком худой, чтобы внушать почтение. На долю Кокогуль пришлись не самые яркие краски.
Прожив два года с моим отцом, Кокогуль родила первенца, девочку. В этом разочаровании она не преминула обвинить призрак моей матери. Мою сестру назвали Наджибой, в честь покойной бабушки. Девочка унаследовала круглое лицо Кокогуль. Еще у нее были темные глаза и густые изогнутые брови. Следуя традиции, Кокогуль подводила дочери глазки сурьмой, чтобы у той было хорошее зрение и выразительный взгляд. Первые два месяца Кокогуль часами колдовала над варевом из трав и семян фенхеля, чтобы исцелить колики Наджибы и унять ее крики. Пока девочка не успокоилась, они с матерью почти не спали. Обе стоили друг друга в своей капризности.
Когда у Кокогуль родилась собственная дочка, она стала еще менее терпимой по отношению к пасынкам. Теперь для нее было еще очевиднее, что мы ей не родные. Она легко выходила из себя и набрасывалась на нас молниеносно, словно змея. К послушанию она приучала нас тыльной стороной ладони. Когда отца не было дома, она кормила нас чем попало и когда придется. За семейным столом мы собирались только вечером, когда возвращался отец.
С рождением Наджибы лоно Кокогуль открылось для материнства, и за четыре следующих года она родила еще трех девочек. С каждой беременностью она становилась все невыносимее. Мой отец любил покой, но не мог его требовать, поэтому отдалялся. Через год после Наджибы родилась Султана. Кокогуль даже не пыталась скрыть, что хотела мальчика, – в отличие от отца, который, как ни странно, оказался равнодушен. Во время третьей беременности, почти через два года, она молилась, неохотно раздавала бедным пожертвования и ела все продукты, которые, как считается, могут гарантировать рождение мальчика. Рождение Маурии разочаровало ее. Она начала думать, что дух моей мамы наложил мощное заклятие на ее лоно. А когда родилась Марьям, моя четвертая сестра, Кокогуль уже не испытывала ни малейшего разочарования или удивления. Она с горечью смирилась с победой моей покойной мамы и решила больше не иметь детей. Асаду предстояло остаться единственным папиным сыном.
